Андре Бьёрке - Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца] Страница 18

— Еще бы не помнить. Ведь это было всего неделю назад!

— Да, верно. Я чувствовала себя такой свободной! Точно я цветок или бабочка. До этого я всегда держалась так, словно я в броню закована. И сейчас меня снова сковало хуже прежнего. Ты меня понимаешь? Если бы только ты мог мне помочь, Пауль! Если бы ты вернул мне то ощущение легкости…

Она подняла голову и посмотрела на меня. Глаза у нее были несчастные, влажные губы приоткрылись. Она была похожа на беспомощную девочку, которая ищет защиты у взрослого, и в то же время это была женщина, женщина в полном смысле этого слова. Я был застигнут врасплох. У меня не было выбора. Даже линкор идет ко дну, получив пробоину от прямого попадания снаряда. Добрый дядюшка испустил дух и благополучно погрузился на дно морское. Я прижал Монику к себе и жадно поцеловал.

О эти блаженные, беспечные мгновения, когда замирает время, наш вечный тиран, когда весь этот жестокий мир растворяется в аромате и музыке, а действительность снова кажется нам сочной и яркой, как только что разрезанный ананас. Никогда хмель даже от самого лучшего шампанского из самих знаменитых погребов не сравнится с тем дивным опьянением, которое может подарить жизнь.

…Не знаю, сколько времени это длилось — то ли десять секунд, то ли четверть часа. Мы лежали, прижавшись друг к другу, и наслаждались каждым прикосновением, глаза у Моники были закрыты, лицо было просветленное и счастливое. Руки мои скользили по ее гибкому телу. Краем уха я уловил, что дождь усилился, на нашу дырявую крышу обрушился сплошной поток воды. Мне показалось, что когда-то это уже было, — вот так же первобытные люди искали убежища от обезумевшей стихии, так же согревали друг друга у пещерного огня, а в темноте их подстерегали саблезубые тигры и мамонты. Моника, Моника…

Очарование оборвалось, точно его обрубили топором.

Моника вдруг окаменела под моими руками. Приподняв голову, она с ужасом посмотрела в окно и вскрикнула. В ее негромком крике был неподдельный ужас.

— Пауль! Смотри!

Я тут же обернулся к окну и невольно вздрогнул. За окном стоял человек в брезентовой робе и зюйдвестке. Сквозь потоки дождевой воды я различил худое, бледное лицо, приникшее к стеклу, и странный, как будто невидящий взгляд. Во всем его облике было что-то призрачное, казалось, он не что иное, как уплотнившийся водяной поток. Но я сразу узнал его. Это был рыбак Рейн.

Он вдруг отпрянул от окна и исчез, словно во сне. Мы с Моникой замерли и со страхом ждали, когда откроется дверь. Однако дверь не открылась. Я встал и вышел из сарая. За дверью никого не было. Остров лежал, как огромный голый тролль, подставивший спину дождю. Ничего живого, кроме мокрого вереска и растрепанных пучков травы, я не увидел. Не обнаружил я и чужой лодки — наша лодка в одиночестве покачивалась на волнах рядом с сараем. Я вернулся к Монике.

— Видно, он сторонится людей. Не пожелал составить нам компанию. — Я пытался говорить небрежно, но голос мой звучал сипло и не очень уверенно.

Моника смотрела на меня испуганными глазами.

— Ты узнал его? — шепотом спросила она. — Мы встретили его, когда ехали в Пасторскую усадьбу… Помнишь, лошадь тогда еще испугалась?

— Да, это он. Ну и что? Почему мы должны его бояться, даже если он немного не в себе?

— Как думаешь, что он здесь делает?

— Искал укрытия, так же, как и мы, ты же видишь, что творится. Тебе это кажется странным?

— Но ведь он не вошел в сарай.

— Не вошел… Я говорю, он сторонится людей. Какие-нибудь комплексы… В детстве слишком строго воспитывали… К тому же он, наверное, джентльмен и не хотел нарушать нашу идиллию.

Я сам слышал, насколько неубедительно звучали мои слова.

— Ты видел его лодку?

— Нет. Но остров большой. Видно, он причалил с другой стороны. Будем надеяться, он нашел где укрыться.

Я говорил сухо, по-деловому, чтобы успокоить Монику… и себя. Страх ледяным ножом полоснул меня. Теперь-то я хорошо понял, почему Лиззи так боится Рейна. Но объяснить это словами я не мог. От этого человека-призрака веяло бескрайностью суровых просторов, бездонностью морской пучины, страх перед которыми породил в народном сознании образы морского дьявола и летучего голландца. Кто он? Рыбак? Да, конечно, обыкновенный рыбак. Я снова обнял Монику, она все еще дрожала.

— Ну, ну, успокойся, Красная шапочка не должна бояться серого волка. Чего ты разволновалась?

Добрый дядюшка воскрес — я снова играл свою обычную роль. Моника сразу успокоилась. Но упоительное притяжение между нашими телами было нарушено. Как ни странно, я был благодарен этой неожиданной помехе. Ведь я чуть было не нарушил десятую заповедь. Не говоря уже о шестой…

Непогода прекратилась так же неожиданно, как началась. Дождь затих, выглянуло яркое солнце. Моника встала.

— Поехали обратно, — сказала она. — Ни минуты лишней не хочу здесь оставаться.

Когда мы сидели в лодке и я прилаживал весла в уключины, она коснулась моей руки.

— Забудь то, что было в сарае, Пауль. Я была сама не своя. Не понимаю, что со мной сегодня такое. И пожалуйста… пусть все это останется между нами.

— Разумеется, — ответил я, немного задетый ее сухостью. — Твое имя не будет фигурировать в бестселлере «Любовные похождения Пауля Риккерта», лицам моложе восемнадцати лет не продавать. На этот счет можешь быть спокойна.

— Глупый. Я имела в виду совершенно другое. Просто то, что было, касается только нас с тобой.

Я неспешно, размашисто, как и подобает мужчине, работал веслами. Остров, похожий на спящего тролля, остался у нас за кормой. После того, что на нем случилось, он приобрел для меня таинственную прелесть. Мой взгляд скользил по его причудливым очертаниям, буграм и впадинам. Берег был изрезан заливами, огороженными отвесными скалами. Здесь было где укрыть лодку. Но ни одной лодки я не заметил.

Весь обратный путь мы молчали. Моника, как и по дороге на остров, погрузила пальцы в воду. Над нами кружили крачки. Их крики напоминали спор между повздорившими бергенцами. Я почувствовал неясную, ноющую боль в области солнечного сплетения и понял, что это ноет совесть, нечистая совесть. Этот недуг развивается так же быстро, как злокачественная опухоль. Ну что я за безнравственное создание? Откуда у меня эта манера за спиной у друзей соблазнять их подруг? Да как я после этого посмотрю Арне в глаза? Позор тебе, Пауль Риккерт! Нет тебе прощения!

— Спасибо за прогулку, — сказала Моника, поднимаясь по шатким ступенькам причала. — Боюсь только, она не совсем… — Моника осеклась, увидев мое угрюмое лицо. Потом улыбнулась. — Не принимай все так близко к сердцу, Пауль! Прогулка удалась на славу! Когда-нибудь мы повторим ее. В ясную погоду.

Арне вернулся к вечеру. Первым делом он подошел ко мне и положил руку мне на плечо. Нечистая совесть из небольшого комка превратилась в футбольный мяч. Как он узнал? К счастью, тревога оказалась ложной.

— Мой любезный управляющий, — начал он. — Настало время приступить к тяжким обязанностям, которые ты возложил на себя. Ты умеешь ухаживать за лошадьми?

— В армии научился.

— Отлично! Тогда прогуляйся на пустошь и найди там нашу лошадку. Скоро она нам понадобится, ее надо вычистить. Приведешь ее к конюшне. Там есть скребница.

Когда через полчаса я, как заправский цирюльник, колдовал над лошадкой, мне вдруг открылась печальная истина: я влюбился в Монику! Жена ближнего не просто вызывала у меня низменное желание, я был еще и по уши влюблен в нее. Я, Пауль Риккерт, который всегда высоко нес знамя дружбы и имел репутацию надежного и верного друга, попал в весьма трудное положение. Я понимал, что мне недостает твердости Катона Старшего или Кромвеля в соблюдении святых законов нравственности. Долго ли я смогу противостоять искушению? Это зависело от Моники. Влюблена ли она в меня? Или ее бросила в мои объятия лишь минутная прихоть? Ведь потом она стала холодной и неприступной и просила меня забыть обо всем. На самом ли деле она этого хотела? Ясно одно: я ее не знаю. В ней как бы совместились две совершенно разные женщины: одна высокомерная, чопорная, ироничная леди; другая — живая, непосредственная, пугливая и безрассудная в одно и то же время. Эти две Моники неожиданно сменяли друг друга. Какая же из них была настоящая? Если там, на острове, она была настоящая, значит, она влюблена в меня. И тогда я пропал. Тогда прощай, дружба, прощай, плоский катехизис Лютера, прощайте, все этические нормы, созданные людьми. Отныне я отдаю себя во власть животных инстинктов!

Мои философские размышления были прерваны — что-то встревожило лошадь. Она резко вскинула голову, по телу у нее пробежала дрожь.

— Стой, Чалая, смирно, никаких клещей я на тебе не вижу! — сказал я. — Не дергайся. Не воображай, будто ты чистокровный арабский скакун. Твои предки жили всего-навсего по берегам северных фьордов.