Эллери Квинн - Заглянуть вперед Страница 18

Из полиции сообщили, что кровь на ноже принадлежит убитой собаке; Макс позвонил Бобу Скормену и пригласил его в клинику посмотреть на бродягу. Скормен был удивлен не меньше Макса и, кажется, в самом деле не поверил, что такой полумертвый дистрофик мог справиться с дрессированным полицейским псом. Он сочувственно выслушал Макса и пообещал, что попросит полицию прекратить дело.

Ленш, невероятно взволнованный подвернувшимся ему редчайшим случаем, то и дело справлялся о состоянии бродяги. У того уже стал появляться аппетит, его руки и ноги, округляясь, стали терять сходство с черенком трубки, с лица, вначале землисто-серого, постепенно сходило выражение выходца с того света. Его глаза, в первые дни постоянно широко раскрытые от ужаса, стали смотреть спокойно, и ночные сиделки докладывали, что он уже не разговаривает во сне. Но он оставался безучастным решительно ко всему: с трудом вставал только по естественной надобности.

Жутко? Да.

На шестой день после того, как бродягу нашли лежащим у машины Хэрроу, Гордон Фолкнер, разыскивая сестру, распахнул дверь дежурной комнаты в отделении Б и увидел там Макса, который сидел за столом, обхватив голову руками. Фолкнер тихо прикрыл за собой дверь и подошел к нему.

— Макс? Случилось что-нибудь?

Макс повернул к нему бледное лицо. Он видимым усилием воли взял себя в руки.

— О, привет, Гордон. Да нет, ничего особенного. Устал просто, и на душе кошки скребут.

— Что-нибудь серьезное?

Фолкнер присел на углу стола и протянул Максу сигареты. Тот взял одну и достал зажигалку.

Он медлил, не зная, что сказать. Потом напомнил себе, что Фолкнер — его самый близкий друг из всего персонала клиники, и вздохнул.

— Отчасти это из-за бродяги, он все не идет у меня из головы. И потом — Диана. С тех пор, как умер Джимми, она сама не своя, а я почти ничем не могу ей помочь. Сегодня утром мы так глупо поссорились, — он глубоко затянулся и рассеянно помахал рукой, разгоняя дым. — Я сейчас даже не помню, из-за чего. А потом я получаю вот это!

Он схватил со стола бланк внутреннего меморандума и сунул его Фолкнеру. Тот повернул его к себе и стал читать.

— Важная птица, — сказал он безразличным голосом. — Он кто, министр обороны, да?

Фолкнер говорил, не отрывая глаз от меморандума.

— Предоперационный осмотр… а, это его нога, ясно. Он ведь хромает, да? Видел его как-то в хронике. Насколько я понимаю, ногу ему отрежут.

— Жаль, что не голову, — сказал Макс.

Несколько мгновений Фолкнер изумленно глядел на него.

— Это совсем на тебя не похоже, Макс, — сказал он наконец. — Что ты имеешь в виду?

— Только то, что я сказал!

Макс вскочил и зашагал взад-вперед по тесной дежурке.

— Неужели ты не понимаешь, что он один из тех мерзавцев, которые убили моего сына?

Фолкнер растерянно молчал. Макс остановился перед ним, яростно ткнул в его сторону сигаретой.

— Скажешь, неправда? Ленш говорит об этом, и Грейфер, и Поллен, и Уоррингтон, и Бенгельберг в Штатах — все считают, что врожденные заболевания типа гетерохилии, связанные с нарушением обмена веществ, могут быть результатом радиоактивного воздействия на развивающийся эмбрион. И виноваты в этом вот эти мерзавцы со своими ядерными фейерверками, будь они прокляты!

— Постой-постой, Макс, — сказал Фолкнер. — Это ведь не единственный источник радиации. Опыты Джентри…

Макс не дал ему договорить.

— Неужели ты думаешь, что я позволил бы Диане делать флюорограмму во время беременности?

Он уже почти кричал; его голос дрожал от возбуждения.

— Я не такой дурак, черт возьми! Я тоже слышал об опытах Джентри, сейчас о них должен знать каждый медик. Нет, все далеко не так просто, Гордон.

— Тогда как ты объяснишь болезнь своего бродяги? — сухо сказал Фолкнер. — Ему лет тридцать пять — сорок, так ведь? Сорок лет назад никто ядерных испытаний не проводил. Гетерохилия у него или нет? Если да, значит, радиация тут ни при чем.

Макс сунул в рот сигарету. Его рука дрожала. Помолчав немного, он сказал:

— Ты, наверное, прав. Извини, я сорвался.

— Ничего, все в порядке. Должно быть, чертовски больно потерять малыша. Зря ты вышел на работу сразу, нужно было взять отпуск, успокоиться.

Макс протянул руку и взял у Фолкнера меморандум. Снова бросил его на стол.

— Я завелся из-за него. Я всю неделю надеялся раздобыть для бродяги отдельную палату, эта освобождалась каким-то чудом по крайней мере еще на целую неделю, и вдруг господину вонючему Уилфреду Фитцпрайеру понадобилась наша клиника. И вообще, почему он идет именно к нам? Почему не в Лондонскую клинику?

— А, может, он приятель профа?

Довольный тем, что Макс немного успокоился, Фолкнер стряхнул пепел в пепельницу, которая стояла на столе.

— Надеюсь, нет, — сказал Макс. — Не думаю, чтобы у профа были такие приятели.

Открылась дверь, и в комнату вбежала взволнованная сиделка.

— Доктор Хэрроу! — сказала она. — Бродяга… Он начал разговаривать! Он мне что-то сказал!

Фолкнер вскочил с возгласом удивления. Макс вдавил сигарету в пепельницу.

— Что он сказал? — быстро спросил он.

Сиделка пожала плечами.

— Я ничего не поняла. Но он выговаривает все слова очень четко и ясно. Наверное, это какой-нибудь иностранный язык.

— Пошли, — бросил Макс Фолкнеру и шагнул к выходу.

Сиделка не ошиблась. Похоже, бродяга набрался, наконец, достаточно смелости, чтобы заговорить, и желания, чтобы отвечать на вопросы Макса и Фолкнера. Но то, что он говорил, даже отдаленно не напоминало ни один из знакомых им языков. Это не был английский, французский или немецкий, это не был русский или один из скандинавских. Они позвали сиделку-африканку, которая говорила на йоруба, ашанти и хауса — тоже не то. Не был это и греческий — это подтвердил киприот, который лежал в их отделении.

Последняя надежда определить, что это за язык, тут же пропала, когда они позвали Джонса, санитара из скорой помощи. Он исключил валлийский.

И все-таки было в этом языке что-то мучительно знакомое. Его ритм, структура, окраска гласных — все говорило о том, что разгадка, когда они ее найдут, окажется до смешного очевидной.

— Нам остается только одно, — сказал Макс наконец. — Узнаем от него названия самых простых предметов, запишем их и обратимся к кому-нибудь за помощью. Ну, хотя бы в Библейское общество.

— Может, будет проще, если он сам выучит английский, — предложила практичная сиделка.

— Уж если он ухитрился бродяжничать в Англии так долго (судя по состоянию его одежды), и не выучить при этом даже самых необходимых слов, вряд ли ему захочется начинать учиться сейчас, — сказал Макс. — Попробуем узнать, хотя бы, как его зовут.

Бродяга прислушивался к их разговору, его глаза быстро перебегали с одного лица на другое, но видно было, что смысл услышанного до него не доходит. Макс привлек его внимание и показал на себя:

— Хэрроу! Меня зовут Хэрроу!

Бродяга повторил, у него получилось что-то вроде «Эй-йе!». Во всяком случае, это была уже имитация. Макс показал на Фолкнера и назвал его имя.

— Фор-ер-нер, — сказал бродяга.

Для начала неплохо. Теперь Макс показал на бродягу и стал ждать. Тот, похоже, не понял. Макс терпеливо повторил всю процедуру с самого начала, и на этот раз получил ответ, который прозвучал приблизительно как «Смиффершон».

— Смитсон? — медленно переспросил Макс.

Это имя пришло ему в голову само собой, по естественной ассоциации со звуками. Он знал, что бродяга произнес его не так, и, судя по его артикуляции, никаких серьезных нарушений речи у него не было, но то, как он переиначил фамилию Фолкнера, само подсказало ему именно это слово.

— Смиффершон, — сказал бродяга.

— Ну, хорошо, Смиффершон, — согласился Макс и наклонился к нему, пододвинув свой стул ближе к кровати. — Э-э… кровать.

Он одновременно показывал на предмет и называл его.

Ответа не последовало. Они перепробовали все, что находилось под рукой: стулья, тумбочки, пол, потолок, окно — Смиффершон молча смотрел на них ничего не понимающим взглядом.

— Ну, что ж, придется нам раздобыть пару слов из его собственного словаря, — вздохнул Макс.

Они возились с ним еще почти целый час. Макс взъерошил себе волосы и отошел от кровати.

— Что за чертовщина! — сказал он сердито. — Неужели у него нет названия для самых обычных вещей?

— Не иначе.

Фолкнер встал.

— Так что же мы имеем — одно слово?

— Одно-единственное.

Макс с досадой посмотрел на листок бумаги у себя в руке.

— По звучанию похоже на «ки-ура», что, очевидно, означает «одеяло». Он, без сомнения, понимает, чего мы от него добиваемся, так ведь?

Фолкнер энергично кивнул.

— Тогда вывод напрашивается сам собой: в его словаре нет слов, обозначающих кровать, стол, стул, подушку… Но его осматривал проф, ты, я — и мы не обнаружили никаких ушибов головы, которые могли бы вызвать афазию. Проф сказал, что сделает ему рентгенографию черепа, если он не заговорит к концу недели. Так что, рентгенография — пожалуй, все, что нам осталось. Возможно, его речевой центр блокирован какой-нибудь опухолью.