Джун Томсон - Досье на Шерлока Холмса Страница 19

По словам Уотсона, ему трудно было выбирать из списка, куда входило более семидесяти дел. Он предпочитал только те, что наилучшим образом иллюстрировали поразительный дар Холмса раскрывать преступления. В то же время он избегал сенсационных дел и тех, в которых факты были слишком незначительны или заурядны, чтобы удовлетворить его читателей. Однако Уотсон не всегда придерживался этого правила. Так, дело о «Картонной коробке», с двойным убийством и отвратительной уликой в виде двух отрезанных ушей, несомненно, следует отнести к категории сенсационных.

Отобранные дела действительно демонстрируют мастерство Холмса и его научный метод дедукции, в котором он совершенствовался те пять с половиной лет, когда жил на Монтегю-стрит. Среди его уникальных навыков распознавание отпечатков ног и звериных следов («Серебряный», «Постоянный пациент» и «Собака Баскервилей»), идентификация оружия по типу пулевого отверстия («Долина страха»); анализ почерка («Картонная коробка» и «Рейгетские сквайры»), анализ сигар и их пепла («Постоянный пациент»), расшифровка кодов («Долина страха») и использование переодеваний («Берилловая диадема»).

Холмсу было, вероятно, 27 лет, а Уотсону 28 или 29, когда этот период начался «Этюдом в багровых тонах». Когда же в начале весны 1889 года он закончился, Холмсу было 35, а Уотсону 36–37. В жизни обоих многое изменилось за этот восьмилетний период, а их дружба укрепилась. После «Этюда в багровых тонах» Холмс начал относиться к Уотсону с большей теплотой и уважением. Теперь он обращался к нему «мой дорогой Уотсон», а не называл его официально доктором. К апрелю 1883 года (дата «Пестрой ленты») он говорил об Уотсоне как о своем «близком друге и помощнике», заверяя свою клиентку, мисс Элен Стоунер, что она может быть с Уотсоном столь же откровенна, как с ним самим. Уотсон отвечал взаимностью, называя своего соседа «мой дорогой Холмс».

Упрочившаяся дружба принесла обоим огромные преимущества, хотя Уотсон, несомненно, ценил ее больше, чем Холмс, который по своему характеру был лучше приспособлен к одиночеству, нежели Уотсон. В результате Уотсон начал выходить из своей депрессии и обрел прежнее хорошее настроение, так что Холмс даже высказался о его «лукавом юморе». Однако физически он еще не совсем оправился, и раненая нога продолжала беспокоить его на протяжении всего этого периода, особенно в холодные и сырые дни.

Когда Холмс бывал в хорошем настроении, он был интересным собеседником. Диапазон тем, которые он мог обсуждать, был весьма широк: например, мистерии, средневековая керамика, скрипки Страдивари, буддизм на Цейлоне и военные корабли будущего. Уотсон упоминает о том, как был очарован занимательными рассуждениями Холмса «с его пристальным вниманием к деталям и тонкими наблюдениями».

Теперь Уотсон не томился от безделья. Во-первых, много времени у друзей отнимали расследования, заставляя путешествовать не только по Лондону, но и в разных частях страны, включая Суссекс, Хемпшир и даже отдаленный Дартмур. Один раз пришлось съездить во Францию. Кроме того, Холмс с Уотсоном вместе совершали прогулки, обедали в ресторанах и ездили в оперу.

К тому же Уотсон был занят записями дел, а также писал рассказы о некоторых расследованиях, намереваясь опубликовать их и таким образом прославить имя Холмса – правда, без особого успеха (до последней части этого периода). Этот аспект жизни Уотсона будет рассмотрен в следующей главе.

Наверно, все это отнимало у него много времени, так как на протяжении восьми лет ни разу не упоминается, что он читал свои медицинские книги или готовился вернуться к врачебной практике. Пожалуй, можно предположить, что на этом этапе Уотсон отказался от всякой мысли возобновить прерванную карьеру доктора. Судя по всему, его вполне удовлетворяло совместное проживание с Холмсом в холостяцкой квартире, военная пенсия и роль компаньона, ассистента и биографа Холмса. Время, свободное от общения с Холмсом, он проводил либо в своем клубе, играя на бильярде с человеком по фамилии Сэрстон, либо делал ставки на лошадей. Впоследствии он признался, что тратил на последнее занятие половину своей пенсии. Только в сентябре 1888 года, к концу этого восьмилетнего периода, произошла встреча, которая радикально изменила его взгляды и оживила прежние амбиции.

Однако эта дружба была благом не только для Уотсона. Холмс тоже от нее выиграл. Уотсон был преданным спутником, с готовностью сопровождавшим его даже в самых опасных расследованиях. К тому же он на всякий случай всегда имел при себе оружие – по крайней мере, так было в трех расследованиях («Пестрая лента», «Собака Баскервилей» и «Медные буки»). В последнем из этих дел Уотсон воспользовался пистолетом, чтобы спасти жизнь Джефро Рукасла, когда на того напала его собственная сторожевая собака.

Пригодились и познания Уотсона в медицине. В «Постоянном пациенте» он смог установить время смерти Блессингтона по степени трупного окоченения. В «Случае с переводчиком» он спас жизнь мистера Мэласа, отравившегося угарным газом, немедленно применив нашатырь и бренди. В 1887 году он оказал медицинскую помощь самому Холмсу, как мы увидим позже в этой главе.

При случае Уотсон и непосредственно участвовал в расследовании: Холмсу пригодилась еще одна пара глаз и ушей. Так, он помог Холмсу найти на вересковой пустоши следы Серебряного. В «Собаке Баскервилей» он фактически сам вел расследование, посылая отчеты Холмсу. Уотсон сообщал ему обо всем, что видел и слышал.

Кроме того, Уотсон был превосходным слушателем, которому Холмс мог излагать факты дела, тем самым проясняя их для себя. Холмс выражает такую необходимость в «Серебряном»: «…Я вам изложу их [факты], – говорит он Уотсону. – Ведь лучший способ добраться до сути дела – рассказать все его обстоятельства кому-то другому». В том же расследовании Холмс прямо просит помощи у Уотсона при разрешении загадки смерти Джона Стрэкера. «Если вы сможете мне помочь, Уотсон, я буду очень вам признателен», – говорит он.

Постепенно уверенность Уотсона росла, и он начал высказывать собственные идеи. Например, в «Случае с переводчиком» он предполагает, что молодая гречанка лишь случайно узнала о прибытии ее брата в Англию. Холмс восклицает по поводу этой теории: «Превосходно, Уотсон… мне кажется, говорю вам это искренне, что вы недалеки от истины». Именно Уотсон высказал мысль, что в альманахе может содержаться ключ к закодированному письму в «Долине страха».

Однако главная роль Уотсона заключалась в том, что он был восторженным слушателем. Холмс был чувствителен к лести. В «Рейгетских сквайрах» полковник Хэйтер делает ему комплимент, предположив, что расследование слишком незначительное, чтобы заинтересовать человека с такой репутацией, и хотя Холмс возражает, его улыбка, как заметил Уотсон, показала, что он доволен. Для «эго» Холмса было лестно всегда иметь под рукой Уотсона, постоянно выражавшего удивление и восхищение по поводу его блестящего мастерства и несравненного интеллекта. Однако в то время, как Уотсон был, по общему признанию, не столь умен, как Холмс, он отнюдь не был глуп. А поскольку Уотсон был добрым человеком, то можно заподозрить, что порой он намеренно преувеличивал свое недоумение. Вероятно, он хотел доставить Холмсу удовольствие, дав возможность объяснить, как он пришел к своим выводам.

На их упрочившуюся близость указывает и то, что Холмс признался в своем пристрастии к наркотикам. Уотсон не указывает, когда и как он узнал о привычке Холмса вводить себе семипроцентный раствор кокаина. Впервые об этом упоминается в рассказе «Желтое лицо», который некоторые комментаторы относят к 1885 или 1886 году. Однако осведомленность Уотсона о зависимости Холмса наводит на мысль, что правильная дата – 1882 год. Вряд ли Холмс мог держать в тайне от Уотсона свою зависимость в течение четырех-пяти лет. Уотсон был доктором, и, как мы видели, уже заподозрил эти симптомы у своего соседа в первые же недели после того, как они поселились вместе на Бейкер-стрит. В последующие годы он пытался отучить Холмса от этой привычки.

Холмс также стал более открыто проявлять при Уотсоне меланхоличное настроение, которое временами охватывало его. В «Медных буках» Холмс замечает: «Я уверен, Уотсон, – и уверенность эта проистекает из опыта, – что в самых отвратительных трущобах Лондона не свершается столько страшных грехов, сколько в этой восхитительной и веселой сельской местности». Он был в еще более торжественном и философском расположении духа в конце расследования дела о «Картонной коробке». «Что же это значит, Уотсон? – спрашивает он. – Каков смысл этого круга несчастий, насилия и ужаса? Должен же быть какой-то смысл, иначе получается, что нашим миром управляет случай, а это немыслимо. Так каков же смысл? Вот он, вечный вопрос, на который человеческий разум до сих пор не может дать ответа».