Агата Кристи - Укрощение Цербера Страница 2

Слева от него в чем-то вроде мраморного грота сидел самый огромный, самый безобразный и самый черный пес из всех, каких Пуаро когда-либо видел. Пуаро понадеялся, что это всего лишь чучело. Но пес тут же повернул свирепую уродливую голову и из утробы его черного поджарого тела раздался рокочущий рык, от которого кровь стыла в жилах.

Только тут Пуаро заметил декоративную корзинку с круглыми собачьими галетами и надписью «Подачка Церберу»[11]. На нее-то и был устремлен взгляд пса.

Снова послышался рокочущий рык. Пуаро достал из корзинки галету и бросил псу.

Разверзлась огромная красная пасть, щелкнули челюсти — Цербер принял подачку! Пуаро проследовал к распахнутой двери.

Зал оказался не таким уж большим. В глубине стояли столики, в центре оставалось пространство для танцев. Горели красные лампы, стены украшали фрески, а в дальнем конце размещалась большая жаровня, у которой священнодействовали рогатые и хвостатые черти — так были наряжены повара.

Едва Пуаро успел все это рассмотреть, как графиня Вера Росакова, ослепительная в алом вечернем платье, с чисто русской непосредственностью кинулась ему навстречу с распростертыми объятиями.

— Вы пришли! Дорогой мой, милый мой друг! Как я рада снова видеть вас! После стольких лет… кстати, скольких именно? Хотя нет, об этом лучше говорить не будем… Мне кажется, все это было только вчера. Вы не изменились — нисколечко не изменились!

— Вы тоже, chère amie[12],— воскликнул Пуаро, склоняясь над ее рукой.

Тем не менее он сознавал, двадцать лет есть двадцать лет… Сейчас когда-то роскошную графиню Росакову можно было без большой натяжки назвать развалиной, но развалиной весьма эффектной. Кипучая энергия и умение наслаждаться жизнью все так же бурлили в ней, а уж в том, как польстить мужчине, ей поистине не было равных.

Графиня увлекла Пуаро к столику, за которым сидели двое.

— Мой друг, мой знаменитый друг Эркюль Пуаро, — отрекомендовала она гостя. — Тот самый, гроза злоумышленников! Было время, я и сама его побаивалась, но теперь… теперь я веду самую что ни на есть добродетельную, скучнейшую жизнь. Ведь так?

— Не отчаивайтесь, графиня, — отозвался высокий и худой пожилой мужчина.

— Это сам профессор Лискерд, — представила его графиня. — Он все знает о прошлом и подсказал мне многое из того, что здесь изображено.

Великий археолог едва приметно содрогнулся.

— Знал бы я, что вы собираетесь сотворить, — пробормотал он. — Это же что-то несусветное!

Пуаро повнимательнее вгляделся в настенные росписи. Прямо перед ним Орфей дирижировал джаз-бандом, а Эвридика[13] с надеждой смотрела в сторону жаровни. На противоположной стене Исида[14] и Осирис[15], видимо, вывозили египетский подземный бомонд на увеселительную прогулку по реке. На третьей стене жизнерадостные девицы и юноши наслаждались совместным купанием — в чем мать родила.

— Страна юности, — объяснила графиня и добавила, завершая представление: — А это моя маленькая Элис.

Пуаро поклонился сидевшей за тем же столиком сурового вида девушке, в клетчатом жакете с юбкой и очках в роговой оправе.

— Умна необычайно, — сказала графиня. — Дипломированный психолог и знает, отчего душевнобольные становятся душевнобольными. Думаете, оттого, что психи? Ничего подобного. Там куча разных других причин. Мне это, по правде говоря, странно.

Девушка по имени Элис любезно, но несколько высокомерно улыбнулась, и тоном, не допускающим возражений, спросила профессора, не хочет ли он потанцевать. Тот был польщен, но растерян.

— Милая леди, боюсь, что, кроме вальса, я ни на что не способен.

— Это и есть вальс, — терпеливо сказала Элис.

Они пошли танцевать, однако получалось у них не слишком изящно.

Графиня вздохнула и пробормотала как бы в ответ на собственные мысли:

— И ведь нельзя сказать, что она так уж некрасива…

— Она не умеет использовать собственные возможности, — рассудил Пуаро.

— Откровенно говоря, — воскликнула графиня, — я нынешнюю молодежь не понимаю. Они даже не стараются понравиться, а нужно-то всего-навсего, как я делала в молодости, подобрать цвета, которые тебе идут, подложить плечики, потуже затянуть корсет, чуть подкрасить волосы, придав более выигрышный оттенок…

С этими словами она отбросила со лба пышные тициановские[16] пряди. Уж она-то, бесспорно, старалась нравиться, до сих пор старалась, и еще как старалась!

— Довольствоваться тем, что дала тебе природа, это… это просто глупо! Да и в обществе этого не поймут! Вот Элис исписывает целые страницы умными словами о сексе, но скажите мне, часто ли мужчины предлагают ей отправиться на выходные в Брайтон[17]? Одни умные слова, работа, социальное обеспечение трудящихся, забота о будущем. Все это замечательно и достойно похвал, но, скажите мне, разве это весело? И взгляните, каким унылым эти молодые люди сделали мир! Сплошные правила и запреты! В мое время было по-другому.

— Кстати, мадам, как поживает ваш сын? — Пуаро едва не сказал «Малыш», но во время вспомнил, что прошло двадцать лет.

Лицо графини осветила нежная материнская улыбка.

— Мой ангелочек! Огромный, плечистый, красивый! Он сейчас в Америке. Строит там мосты, банки, гостиницы, магазины, железные дороги — все, что их американской душе угодно!

— Так он что, инженер? — с некоторым недоумением спросил Пуаро. — Или архитектор?

— Какая разница? — отмахнулась графиня. — Главное, он душка! Думает только о стальных балках, механизмах и каком-то напряжении, словом, о вещах, в которых я никогда ничего не понимала. Но мы, как и прежде, обожаем друг друга. И ради него я обожаю малютку Элис. Я не сказала? Они обручены. Встретились не то на самолете, не то на пароходе, а может в поезде и, пока говорили о социальной защите трудящихся, по уши влюбились друг в друга. Так что, когда она приезжает в Лондон, тут же идет ко мне, а я прижимаю ее к сердцу, — графиня сложила руки на внушительной груди, — и говорю: «Вы с Ники любите друг друга, значит, и я тебя люблю, но зачем же ты все время сюда приезжаешь?» Она начинает лепетать что-то про книгу, которую пишет, и про свою карьеру. Признаться, я этого не понимаю, но я всегда говорила, что нужно быть терпимой. А как вам нравится, друг мой, — добавила она на одном дыхании, — то, что я тут накрутила?

— Просто замечательно, — одобрительно огляделся Пуаро. — Все очень chic[18].

Клуб был полон, и чувствовалось, что людям здесь приятно находиться. Среди посетителей были и томные пары в вечерних туалетах, и богемные юноши в вельветовых брюках, и солидные джентльмены при галстуках; одетые в костюмы чертей оркестранты наяривали что-то сладострастное. Сомнений не было: в «Преисподней» понимали толк в удовольствиях.

— Мы тут каждому рады, — сказала графиня. — Так ведь оно и должно быть, правда? Двери ада открыты для всех…

— Кроме бедняков, пожалуй? — предположил Пуаро.

— Нас же учат, что богатому трудно попасть в Царствие Небесное, — засмеялась графиня, — так пусть у них хоть в аду будет преимущество.

К столику возвратились профессор и Элис. Графиня поднялась.

— Мне надо поговорить с Аристидом.

Она обменялась парой фраз с метрдотелем, этаким сухопарым Мефистофелем, и пошла от стола к столу, беседуя с посетителями.

— Она личность, не правда ли? Это сразу чувствуется, — заметил профессор, утирая лоб и потягивая вино из бокала.

Вскоре он извинился и отправился поговорить с кем-то за соседним столиком. Оставшись наедине с суровой Элис, Пуаро почувствовал некоторую неловкость. При ближайшем рассмотрении девушка оказалась весьма миловидной, но Пуаро в ее присутствии все равно было решительно не по себе; уж очень холоден был взгляд ее голубых глаз.

— Я даже не знаю вашей фамилии, — промямлил он.

— Каннингэм. Доктор Элис Каннингэм. Насколько я понимаю, вы с Верой были когда-то знакомы?

— Да, лет двадцать назад.

— Я нахожу ее весьма любопытным объектом для изучения, — сказала доктор Элис Каннингэм. — Естественно, она меня занимает прежде всего как мать человека, за которого я собираюсь замуж, но у меня к ней есть и чисто профессиональный интерес.

— Вот как?

— Да. Я пишу книгу о психологии преступников и нахожу ночную жизнь этого заведения весьма поучительной. Сюда регулярно заходят всякие криминальные личности, и с некоторыми из них мне удалось побеседовать об их детстве. Вы, конечно, знаете, что у Веры тоже имеются преступные наклонности — я имею в виду ее склонность к воровству?

— Ну да… мне об этом известно, — согласился слегка ошарашенный Пуаро.

— Я лично называю это сорочьим комплексом. Понимаете, она всегда крадет блестящие предметы. Только драгоценности, никаких денег. Я думаю, что в детстве с ней слишком нянчились и во всем потакали, но — чересчур оберегали. Жизнь у нее была невыразимо скучной — скучной и слишком благополучной. А ее натура требовала драматических ситуаций, ей хотелось познать страдание, справедливую расплату. В этом корень ее пороков. Ей хочется быть значительной, заставить говорить о себе, пусть через наказание.