Джон Карр - Отравление в шутку Страница 2

Я никак не мог взять в толк, почему судье так запомнился мой вопрос, заданный много лет назад. Теперь я и сам вспомнил тот вечер. Это случилось примерно за год до того, как наша маленькая компания распалась, разъехавшись по университетам. Мы были счастливы, что наконец получили разрешение водить машины, ощутив себя настоящими мужчинами. Тогда мы впервые понял и, что девушкам нравится, когда их целуют. Теперь, конечно, молодежь взрослеет раньше. Но воспоминания нахлынули на меня с невиданной силой. Я вспомнил снежинки, кружившие вокруг фонарей, шорох шин, смех. Оркестр играл «Шепот» и «Дарданеллы», танцоры двигались чуть угловато, хотя девочки утратили былую неуклюжесть. Кто-то из кавалеров потел в первом в жизни смокинге. Тогда мы часто собирались в большом доме Куэйлов. Он казался нам поистине великолепным. Весь в завитках и финтифлюшках, он вздымал к небу башенки, украшенные филигранью. Его веранда по своим размерам напоминала бальный зал. Кровля состояла из деревянных чешуек, покрашенных в коричневый цвет. Продолговатые окна имели ставни. Все это придавало дому загадочный облик. Аккуратные газоны и ухоженный сад еще больше подчеркивали таинственность больших мрачных комнат, ставни на окнах которых не открывались, кажется, никогда, даже если на улице вовсю светило солнце. В саду имелся отделанный камнем бассейн, а на деревьях вешали японские фонарики. Был там и каретный сарай, где в детстве мы любили играть в разбойников. От шоссе к дому вела гравийная аллея. В том месте, где она круто сворачивала, несла дозор чугунная собака.

Теперь же я смотрел на судью и вспомнил прошлое. Мы все его боялись. Само слово «судья» звучало так же зловеще, как «палач». У нас оно связывалось не только с рядами переплетенных в телячью кожу книг по юриспруденции, но и с темницами.

На открытой веранде стояли качели и плетеные стулья в ситцевых чехлах. Мы любили сидеть там, когда с гор наползали сумерки, а с ними и прохлада. Из-за штор столовой пробивался свет. Когда садилось солнце, начинало пахнуть влажной травой. Призрачно-фиолетовые горы теряли четкость очертаний, расползались в темноте, а на шоссе за железной оградой пролетали огоньки фар автомобилей.

Иногда мы наблюдали, как из города возвращался судья. Он ездил на старом «хадсоне», в который, кроме него, никто не рисковал садиться. Этот высокий рыдван, чем-то похожий на самолет, нещадно дребезжал при езде, но судья следил, чтобы его медные части были надраены до блеска. Судья Куэйл носил темную шляпу с мягкими широкими полями, чуть нахлобучив ее на лоб. В кармане пиджака у него была неизменная газета. Он шел с прямой спиной, отчего казался еще выше. Он мало кого замечал на улице. Походка у него была тяжелая. Специфический оскал его рта придавал судье свирепое выражение, и его враги строили на этот счет самые разные догадки, хотя, похоже, во всем этом были виноваты лишь искусственные челюсти. Он хотел быть приветливым и, увидев нас, старался проявлять добродушие, но нам в его присутствии делалось сильно не по себе, да и ему, как я теперь понимал, тоже. Иногда вечером он выходил на улицу, куря сигару, и рассказывал нам смешную историю, которая, однако, таковой нам вовсе не казалась, хотя мы послушно смеялись. Иногда он пытался заговаривать с нами, чаще всего делая это весьма принужденно, и мы вели себя так же принужденно. В разговоре возникали длинные паузы, и в конце концов он снова удалялся в свою заставленную книгами и заваленную бумагами библиотеку.

Я знал его лучше, чем остальные. Возможно, даже лучше, чем его собственные дети, поскольку у меня было то, что вежливо называлось «литературными амбициями». Охваченный страхом, я приносил ему на отзыв свои опусы. Я снова увидел как наяву тот вечер, падающий снег, неровные блики газового света в сочетании с электрическим отражались в черных окнах. За тем же самым столом — правда, теперь он стоял посреди комнаты — сидел судья Куэйл с моей рукописью. Уронив голову на руку, он барабанил пальцами по виску так, как это делал в зале суда. Глаза его были полуприкрыты. Я понял, что сейчас он встанет и начнет расхаживать по комнате, заложив руку за фалду пиджака. Прежде чем заговорить, он обычно слегка опускал подбородок, а также поправлял манжеты. Когда он говорил официально — даже если это был всего-навсего отзыв на произведение шестнадцатилетнего автора, — изъяснялся в том латинском стиле, в каком привык писать сам, — с римской тяжеловесностью и римской логикой.

В наши дни мы склонны делать смешные ошибки. Например, мы убеждены, что люди его поколения говорили, как древние римляне, хотя они всего-навсего говорили на языке древних римлян. Мы утверждаем, что они говорят цветисто, хотя они просто были многословны, для того чтобы точнее и полнее выразить свою мысль. Судья Куэйл был юрист и презирал пустословие. Он был представителем старой традиции, из тех много пьющих и тяжело думающих юристов, кто не изучал законы, но создавал их на ходу. Я и сейчас вижу, как этот худой и высокий человек, от которого пахнет лавровишневой водой, расхаживает по библиотеке и говорит, говорит. На каминной полке часы в стеклянном футляре, за которым пучок тимофеевки. Он призывает меня проводить дни и ночи в обществе Аддисона. Он цитирует лорда Бэкона и Дж. С. Блека. Его советы классически холодны, и в них сквозит легкое пренебрежение к художественной прозе. И тем не менее его суждения не лишены проницательности.

Теперь, вспоминая прошлое, я вижу, что ему было необходимо выговариваться таким вот образом. У него было мало друзей. Его жена — маленькое, симпатичное и незаметное существо — суетилась, улыбалась, но больше ничего. У него было три дочери и двое сыновей, но где они и кто они теперь? Оказавшись в этом доме после многолетнего перерыва, я вдруг понял, что за эти годы так ни разу и не встретился ни с кем из его обитателей.

Судья Куэйл неподвижно сидел в кресле по другую сторону камина. Огонь освещал его красные веки и дергающуюся щеку. Его волосы, по-прежнему зачесанные на старинный манер, с тех пор поседели и поредели, а из интонаций исчезли решительность и непреклонность. Я находился в библиотеке лишь несколько минут и попал в дом по приглашению его хозяина. Я успел лишь упомянуть старые времена и отпустить, как мне казалось, совершенно невинную реплику относительно статуи Калигулы — как и много лет назад, я поинтересовался, куда делась правая рука. И вдруг ни с того ни с сего в голосе и облике судьи проступил ужас. Он сердито осведомился, почему меня это так интересует, после чего впал в молчание, водя пальцами по подлокотникам и странно моргая. Я сидел и ждал, когда он нарушит затянувшуюся паузу.

О судье в городе ходили странные слухи. Несколько лет назад судья Куэйл удалился от дел. В Европе я услышал от кого-то, что он страшно рассорился со своим младшим сыном Томом, примерно моим ровесником, — якобы из-за отказа последнего пойти по стопам отца и стать юристом. Том был даже вынужден покинуть родительский дом. Поговаривали, что он был любимчиком матери, и она не простила мужу то, как он обошелся с сыном. Но я давно утратил связь с представителями нашей юной компании, что собиралась на веранде дома Куэйла и вдохновенно обсуждала будущее вечерами, полными смеха, стрекота кузнечиков и лунного света. Тогда я был влюблен в младшую дочь судьи, Вирджинию, большеглазую русоволосую молчунью, но много мелодий отыграли с тех пор оркестры…

Вернувшись в родной город после долгого отсутствия, я узнал, что судья Куэйл хочет меня видеть. Я не знал зачем. В городе шептались, что судья сошел с ума, что великолепный дом у подножия гор пришел в упадок. Все это казалось уже чем-то нереальным, но когда в тот вечер я поехал на машине к дому Куэйлов, во мне ожили воспоминания. Уличные фонари ярко светили в зимних сумерках. Далеко-далеко прогудел семичасовой поезд. На здании суда желтел циферблат старых часов. Над светлыми, тщательно убранными улицами как тени кружили снежинки. Эти улицы были проложены в тот год, когда Джордж Вашингтон стал главнокомандующим. По этим улицам проносились дилижансы, оглашая воздух звуками рожков. Когда-то через город проходило Национальное шоссе. Город бережно хранил свое достояние: оживленный гул деловой жизни, глинистую желтую речку и призраки прошлого.

Когда я выехал из самого города и дорога, сделав поворот, вытянулась прямая как стрела в сторону гор, я вдруг решил, что угадал причину, по которой судья Куэйл пожелал меня увидеть. В прошлом он не раз говорил мне, что обязательно напишет книгу. В ней обретут голос люди, изображенные на тех картинах в золоченых рамах, что висели в библиотеке. Она будет посвящена истории этих мест, где молодой Вашингтон принял участие в своем первом сражении у форта Нессесити, где англичане похоронили Бреддока. В ней снова зазвучат военные кличи на реке за фортом Редстоун, затрещат винтовочные выстрелы, в ней снова послышится тяжкая поступь пионеров, бредущих на Запад. Что ж, я сам писал такие книги… Возможно, мой ментор и наставник хочет, чтобы я подыскал ему издателя.