Буало-Нарсежак - Дурной возраст Страница 20

Люсьен без труда поставил машину по другую сторону забора. Он ждал, как притаившийся бродяга, и его охватывал стыд.

На часах шесть тридцать. В шесть сорок сверкнули автомобильные фары. Это Шателье: он приближался медленно, искал ориентиры. Вот машина остановилась у бетономешалки: старик вышел, оглядывается по сторонам. Наклонился, погасил подфарники, выпрямился, держа саквояж в руке. Запер дверцу. Люсьен не спускал с него глаз. Все должно произойти в считанные минуты. Шателье колебался, видимо, оробев при виде столь унылой картины. Наконец удалился, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться о неровности почвы.

Хвоста не было. Люсьен выжидал долго. Что, если еще одна пара глаз откуда-то следила за движениями старика? Посторонних глаз! Люсьен напрасно ежился, он чувствовал их взгляд на себе. Автомобиль — в нескольких метрах. Где все-таки может быть ловушка? Здесь или там, у подсобки? Вооружившись даже не мужеством, а фатализмом, он сделал вперед шаг, два, три. Шателье пропал из виду. Люсьен снял плащ, вложил съемник шин в рукоятку, чтобы приглушить шум, и со всего маху ударил самодельной дубинкой в правое переднее стекло. Оно разбилось вдребезги, осколки рассыпались по сиденью, не произведя того хрустального звона, которого он так опасался. Озадаченный, он прислонился спиной к капоту, словно в окружении врагов, собиравшихся его атаковать. Он бы не удивился, если бы некий голос скомандовал: «Руки вверх!» Но ночная тьма была по-прежнему пустынна.

Тогда быстро, но осторожно, чтобы не порезаться, он открыл дверцу. На сиденье стоял второй саквояж. Он схватил его и бросился бегом, чтобы успеть спрятаться за забором. Теперь его охватил, согнул пополам, как при рвоте, страх: спина покрылась жарким потом. Он выронил съемник, неловко, нервно закрепил саквояж на багажнике, накрыл его плащом. Стянул крест-накрест, закрепив все эластичными ремнями. Так что же, все кончено? Неужели теперь все эти деньги — его собственность? Двадцать пять миллионов! Выдумка с двумя саквояжами оказалась удачной! Пока этот несчастный Шателье, может, с полицией на хвосте, улетучился, бог знает где, со своими двадцатью пятью миллионами, которые в конце концов могут к нему еще вернуться, половина выкупа под носом у этих господ исчезла! Небогатая добыча, подумал бы комиссар. Однако не стоит гнушаться. Элиана могла бы довольствоваться и этим.

Люсьен выкатил мотоцикл на улицу, разбежался, чтобы не допустить треска мотора. По-прежнему никого. Не торопясь, хотя и подстегиваемый неунимавшейся паникой, он добрался до «Кафе друзей», куда вскоре должен был явиться Шателье, если только тот не догадался, что его надули. Тогда он сел на мотоцикл и включил сцепление, сошел на бульваре де ла Либерте, не встретив ни одного наряда полиции. Он опять выиграл. Вернулся без каких-либо происшествий.

Хотя дома никого не было. Люсьен заперся на ключ и только затем открыл саквояж, битком набитый купюрами, уложенными в пачки, скрепленные зажимами. Оробев, он даже не посмел до них дотронуться. Запретил себе и думать о том, что можно было бы купить на такую пропасть денег. Он не сводил с них глаз напряженно, серьезно, будто видел драгоценную игрушку, выставленную в витрине. Сколько же усилия, расчетов, размышлений, сомнений, и все, чтобы этим завладеть. «Эрве, старик, если бы ты только знал!..».

Медленно, благоговейно Люсьен закрыл саквояж и рухнул в кресло, закрыв глаза. Его как будто выпотрошили. Ах! Хорошо бы заснуть, да покрепче! Но тут зазвонил телефон.

Больные, ей-богу, не знают меры. Известно, врача можно беспокоить в любое время дня и ночи, можно злоупотреблять его чувством профессионального долга. Он прошел в консультационный кабинет, схватил трубку с намерением послать нахала подальше…

— Алло… Кабинет доктора Шайу.

— Это вы, Люсьен?

Он мгновенно понял: несчастье. Этот шепот… Зять Эрве.

— Да… Это я, Люсьен.

— Эрве умер.

— Не может быть!

Не глядя, он поискал кресло, подвинул его ближе. Так тяжко бороться одному, и все напрасно…

— Когда это случилось?

— Час назад. Рядом были Мадлен и мать. Впервые после катастрофы он пришел в сознание. Попытался говорить, и Мадлен показалось, что он сказал… Она, наверное, ошиблась… Только он сказал: «Все это шутки ради». Бессмыслица. По-моему, он бредил.

Люсьен-то слишком хорошо понимал смысл этих слов. Слезы капали на телефонную трубку. Эрве, старина, мой брат!.. Он уже не слышал, о чем говорили в трубке. Эрве мертв. Как раз в ту минуту, когда съемником шин вдребезги разбивалось стекло. Словно этот жест разделил друзей навеки.

— Алло… не понял.

— Я говорю, — повторил зять, — он не страдал. Улыбался, словно уносил с собой воспоминание о чем-то дорогом. В смысле реанимации было сделано все необходимое, но слишком поздно. Уйти вот так, в шестнадцать лет, ужасно. На тещу страшно смотреть. На Мадлен тоже. Вынос тела, вероятно, послезавтра. Вы сможете приехать? Если он нас видит, ему приятно будет ваше присутствие.

— Приеду.

Люсьен осторожно положил телефонную трубку, будто новость, которую только что услышал по телефону, вдруг стала хрупкой, как стекло, и, держась за перила, поднялся на второй этаж. Сел за стол, вырвал из тетради листок и начал:

Мадемуазель,

Я, Люсьен Шайу, из восьмого…

Он зачеркнул «из восьмого». Люсьен Шайу ей был знаком. Нет нужды уточнять.

Это я вас похитил вместе с Эрве Корбино.

Мы хотели пошутить.

Он чуть было не добавил «смеха ради» и вдруг рухнул: голова упала на согнутую руку. Никогда он не забудет эту фразу. Если когда-нибудь ему придет охота посмеяться, из-за этой фразы смех застрянет в горле. Он испортил страницу, разорвал ее в мелкие кусочки, взял другую, начал сызнова:

Мадемуазель,

Вас похитили двое незнакомцев. Один из них был Эрве Корбино. Другой — я, Люсьен Шайу. Мы были злы на вас, потому что вы делали нашу жизнь невыносимой, особенно мою. Но мы не собирались причинить вам зло. Хотелось только подержать вас там пару дней, ровно столько, чтобы добиться своего. Карнавальная шутка, так сказать. Если бы все прошло без сучка, без задоринки, вы бы никогда не узнали, что это мы. Только вечером, когда мы собирались вас отпустить на свободу. Эрве попал в тяжелейшую автокатастрофу. Что я мог один сделать?

Я вынужден был держать вас взаперти. Встаньте на мое место. Я пытался, как только мог, доставлять вам еду, теплые вещи. Так или не так? И потом, когда в лицей явилась полиция и началось расследование, потому что люди думали, что, возможно, вы покончили с собой, я испугался, что меня заподозрят. Тогда я придумал устроить все таким образом, будто вас похитили из-за денег, чтобы пустить полицию по ложному следу. У ваших родителей я затребовал выкуп. И получил его. Я все вам объясню при встрече, это довольно сложно. Но половина денег у меня — я вам их верну. А ваши родители без труда заберут вторую половину. Так они ничего не потеряют. Это я все потерял, потому что Эрве только что умер…

Он остановился — высморкаться. Письмо немного облегчило душу. Но он потерял мысль и теперь не знал, как продолжить. Пришлось бы рассказывать о всей своей жизни.

…Я сожалею, что выслушивал ваши откровенные признания. Возможно, я поступил не без задней мысли. Скажу начистоту: все эти ваши истории с Филиппом мне не нравились. Вы заслуживаете лучшего…

Он зачеркнул, густо замазал фразу каракулями, чтобы она не смогла прочесть. Ей ничего не следует знать о его чувствах. Кстати, он и сам в них не разбирался. Он продолжал:

Обещаю вам, что все, что вы сказали, останется между ними. Но, когда вы прочтете это письмо, пообещайте мне, со своей стороны, что никто никогда не узнает, что мы натворили. Эрве умер. Неужели же вы захотите, чтобы люди говорили о нем: хулиган? Он этого не заслуживает. Это был достойный человек, Эрве. Он слишком торопился, когда ехал вас освобождать. В сущности, если уж вы все хотите знать, вис любили. Мы просто так шумели на уроках, не со злости…

Он положил карандаш со вставным грифелем, обхватил голову руками. Затем сложил письмо и положил его в бумажник.

Хлопнула входная дверь. Он бросился навстречу отцу:

— Эрве умер.

— Ах! Бедный мальчик!

Доктор вошел на кухню и присел на уголок стола:

— Дай мне стакан воды. Я устал. Кто тебе это сказал?

— Его зять. Он умер с наступлением вечера.

— Не приходя в сознание?

Люсьен колебался: последние слова Эрве были его собственностью, он не мог уступить ее никому.

— Не приходя в сознание.

— Иначе и быть не могло, — сказал доктор. — Мы с самого начала знали, что надежды практически нет. Удивительно даже, что он так долго боролся… Еще немножко воды, пожалуйста. Спасибо.