Энтони Беркли - Убийство на верхнем этаже Страница 20

И все-таки этот приговор не казался ему окончательным, и пока мужчины увлеченно спорили о литературе, он исподтишка наблюдал за бесхитростной физиономией молодой хозяйки, подмечая в ней отблески ума, в котором поначалу собирался ей отказать, — хотя не было сомнений, что большую часть своих литературных пристрастий она переняла у мужа. Может быть, даже все — за одним исключением. Роджер был абсолютно уверен, что не является любимым писателем Кинкросса. Тот был слишком умен для этого.

И к тому ж раскусить Кинкросса оказалось гораздо проще. Роджер испытывал к нему жалость. Кинкросс казался славным малым, дружелюбным, искренним, открытым, но с головы до пят это был сплошной комок нервов. Трудно было сказать, почему именно сейчас он так взвинчен, хотя, пожалуй, молодому супругу полезней было бы пить поменьше. Но если брать широко, подоплека его нервозности была видна как на ладони: Кинкросс, несчастнейшее создание божье, был из тех, кто сжигаем жаждой творчества, ни малейших способностей к тому не имея. Ему бы стать поэтом, серьезным прозаиком, профессиональным музыкантом, художником на худой конец, — но так уж получилось, что он не мог ни стихи писать, ни прозу сочинять, ни играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, ни даже рисовать. Он мечтал что-то сказать миру, он был уверен, что ему есть что сказать, но не знал, что именно и какими средствами это выразить, а если б и знал, все равно бы не выразил. Теперь Роджеру стали понятны шуточки Кинкросса по поводу сочинений его жены. Они были не просто грубы, они были жестоки: он свирепо завидовал ее одаренности, в которой ему самому было отказано. Обладай он способностью писать такие пустячки, он бы первый презирал их так, как презирает сейчас рассказы жены, — но даже этого, даже этого он не мог! Вот где загвоздка была.

Люди такого рода, как правило, в порядке неосознанной самозащиты идут в редакторы, критики или занимают еще какую-нибудь выгодную позицию, с которой могут поучать тех, кому отпущен талант, — и поучать порой очень сурово, — как им творить, и чувствуют себя при этом весьма и весьма комфортабельно, понимая, что люди талантливые безответны и не могут дать им пинка. Вся нелепость нашего миропорядка, размышлял Роджер, лишний раз проявилась в том, что Френсис Кинкросс, созданный быть редактором, но немыслимый в рекламном деле, был приписан к рекламному агентству, в то время как Аугустус Уэллер, безупречно выкроенный по мерке рекламного агента, занимал должность заместителя редактора.

Роджер, считавший, что прилично знает «Рейнарда Лиса», обнаружил, что ошибался. Чтение Кинкросса выявило такие подспудные мотивы, такие скрытые мелодии, о существовании которых Роджер даже не подозревал. Он был в восторге. Кинкросс декламировал лучше всех, кого Роджер когда-либо слышал, с тончайшим пониманием красоты слова и его смысла, но без какой-либо экзальтации или высокопарности. Когда Кинкросс закончил читать, Роджер умолил его продолжать, и тот, порозовев от удовольствия, согласился. Когда спустя час Роджер поднялся, чтобы уйти, он уже знал, что вернется сюда непременно и в самом ближайшем будущем. Он сказал об этом хозяевам и тут же получил настойчивое и искреннее приглашение приблизить это будущее как можно скорее.

По дороге в клуб, где он намеревался закончить день партией-другой в бридж, Роджер подумал, что давно не было у него столь приятного вечера: обилие хорошего пива и прекрасные стихи в отличном исполнении. Что еще нужно человеку? К тому же это был полезный вечер, ибо два имени исчезли из списка отныне и навсегда. Если невозможно представить в роли убийцы Аугустуса Уэллера, то втройне невозможно — Френсиса Кинкросса.

«А Эннисмор-Смит? — размышлял Роджер. — Один раз я его уже видел, и этого вполне достаточно. Вижу мистера Эннисмор-Смита насквозь и не сомневаюсь нисколько в том, что у него просто духу бы не хватило на самое плохонькое убийство. А уж о таком тщательно спланированном, как это, — и говорить нечего. У преступника, совершенно ясно, есть и мозги, и характер. А у Эннисмор-Смита мозги, может, и есть, хотя я в этом не убежден, но что он тряпка, ставлю весь Лондон против зернышка апельсина. Остался один только Джон Бэррингтон-Брейбрук. Что ж, значит, это и есть мистер Джон Бэррингтон-Брейбрук. У меня все. С этим покончено».

Но это не был мистер Джон Бэррингтон-Брейбрук, что выяснилось уже через полчаса после того, как Роджер пришел к окончательному выводу.

Произошло одно из тех совпадений, которыми изобилует жизнь и которых литература побаивается как надуманных. Имя мистера Джона Бэррингтона-Брейбрука всплыло за тем самым столом для игры в бридж, за который суждено было сесть Роджеру. В конце первого роббера его партнер откинулся в кресле и заметил:

— Вы ведь интересуетесь забавными именами, не так ли, Шерингэм? Я вам сейчас одно подарю, для будущей книги. Не слишком разбираюсь в тонкостях литературного творчества, но полагаю, вы по одному только имени сможете сочинить человека.

— Отлично, — отозвался Роджер. — Я и впрямь собираю имена. Что за экземпляр вы мне предлагаете?

— Джон Бэррингтон-Брейбрук. И представьте себе, парень соответствует этому имени как нельзя точнее.

Роджер взял вторую колоду и принялся ее тасовать.

— Любопытно. Но, говоря по правде, я, кажется, уже слышал эту фамилию, хотя и не думаю, чтоб встречался с ее обладателем. А вы с ним, значит, знакомы?

— Не так чтобы близко. Я видел его лишь однажды, в прошлый вторник, в клубе «Юнайтед эмпайр». Я там ужинал с приятелем, и Джон Б.-Б. позже помог нам составить стол для роббера. Он управляющий винным отделом в каком-то большом магазине, не помню — в каком. Если вы не знакомы, то потеря невелика, хотя для ваших романов, может быть, он бы сгодился. Ну что, будем снимать?

Роджер навострил уши. Именно в прошлый вторник задушили мисс Барнетт. Или, точнее, в самом начале прошлой среды.

— А что, «Юнайтед эмпайр» открыт допоздна? — бросил он небрежно.

— И не говорите! — с чувством ответил партнер. — Было уже что-то около двух, когда мы наконец оторвались от карт.

— И Джон Б.-Б. был с вами до конца?

— До конца — да, но не с начала. Он пришел только к двенадцати. А что?

— Праздное любопытство, разумеется. — Но про себя Роджер добавил крепкое словцо. Отныне у всех четырех подозреваемых — алиби, и он опять там, откуда начал, и это было обидно до крайности.

Он приказал себе не думать о «Монмут-мэншнз», когда ложился спать, и заснул как убитый.

Наутро с Роджером произошло нечто достойное сожаления: он вышел к завтраку одетым. Женское влияние брало свое.

С последним ударом часов, пробивших десять, он услышал звонок в передней. Отпустив три минуты на то, чтобы девушка сняла шляпку и сделала то, что делают девушки после того, как снимают шляпку, Роджер появился в коридоре.

— Доброе утро. — Жизнерадостная мисс Стелла Барнетт подняла глаза от машинки, за которую уже успела сесть. Дело в том, что это прямая обязанность хорошей секретарши — жизнерадостно приветствовать по утрам своего патрона. Также в ее обязанность входит сидеть за машинкой в полной готовности, когда он появляется.

— Доброе, доброе, — угрюмо отозвался Роджер.

Он ждал. Сидя за машинкой, мисс Барнетт всем своим видом по-прежнему являла готовность приступить к выполнению своих обязанностей и молчала.

— Мгм, — сказал Роджер.

— Да? — живо откликнулась мисс Барнетт.

— Нет, ничего, — сказал Роджер. «Я не заговорю об этом, — решил он про себя. — В этой женщине, черт возьми, нет ничего человеческого, если она первая не поднимет этот вопрос. В конце концов, это ведь ее тетка».

Но, как видно, в мисс Стелле Барнетт так-таки не было ничего человеческого. Она резко щелкнула по клавишам машинки.

— Будете продолжать этот рассказ для журнала «Прохожий»?

— Возможно.

Нет, эта девица просто невыносима. По всем правилам нормального человеческого поведения она должна была умирать от нетерпения, чтобы узнать поскорей, что же он думает об убийстве ее тетки. Мало того, она должна была понимать, что и он тоже сгорает от нетерпения узнать, что думает она о том, что думает он. Нет, это самая настоящая изощренная издевка с ее стороны!

Роджер перевел взгляд на письменный стол. На том же месте, что и вчера, лежало его досье, перепечатанное, подшитое, с наклейкой на обложке, отшлифованное до полного блеска. Неужели она притворяется, что забыла о самом существовании этого проклятого досье? Как несносны и препротивны эти девицы…

Нет. Он не заговорит об этом.

И разумеется, заговорил.

— Да, — с деланной непринужденностью начал он, — да, это досье… Значит, вы вчера с ним закончили?

— Разумеется. Уже в начале четвертого. И ждала вас до шести, но вы не приехали! И поскольку вы не оставили для меня никакого задания, — упрекнула она, — мне пришлось бездельничать и потратить впустую целых полтора часа. — Подразумевалось, что Роджер вправе транжирить свое время, как ему заблагорассудится, но пусть он в дальнейшем будет любезен к ее времени относиться бережней.