Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать Страница 21

— Вам, стало быть, что-то известно?

— Нет-нет, ничего. Я сказал так, потому что это действительно кажется мне нелепым. Госпожа Гонсолен, такая богатая и красивая женщина, взяла в любовники какого-то контрабандиста, почти вора…

Франсуа Горме присел и вновь попытался успокоиться; он достал сигару и закурил.

— Я тоже об этом думал, — проговорил Дампьер, — но письмо, о котором я вам рассказал, не оставило у меня сомнений.

— Могу я его прочесть?

— Вот оно, пожалуйста.

Дампьер подал Франсуа письмо, и тот употребил все силы, чтобы прочесть его бесстрастно, без малейшего содрогания, которое могло бы обнаружить бурю, бушевавшую в его душе. Он действительно не знал об отношениях Мадлен и Томаса Луара. Он никогда ни в чем не подозревал свою любовницу, его ревность не просыпалась прежде. То, что он узнал теперь, взволновало его до такой степени, что он позабыл, какой опасности подвергался.

Закончив читать, он отдал письмо судебному следователю. Рука его не дрожала, однако затуманенные глаза ничего не видели. Дампьер все это время то поигрывал костяным ножом, то перекладывал бумаги на столе.

— Разве это письмо не служит убедительной уликой? — спросил Франсуа.

— Напротив, оно скорее говорит о невиновности лесоруба.

— Почему?

— Достаточно совсем немного подумать, чтобы понять это. Заметьте, что это письмо было обнаружено не у госпожи Гонсолен, а у ее мужа, который, без сомнения, перехватил его. Стало быть, женщина не присутствовала на назначенном ей свидании. Тут-то и появляется человек, которого мы разыскиваем и который нам до сих пор неизвестен. Он также был любовником госпожи Гонсолен и соперником Томаса. По странной случайности, этот незнакомец назначил своей возлюбленной свидание в тот же день и тот же час, но муж, предупрежденный письмом, неожиданно вернулся. Он не застал лесоруба, которого ожидал увидеть, но, тем не менее, убедился в своем бесславии. Что произошло дальше, я не знаю. Гонсолена, должно быть, убила сама Мадлен или исчезнувший незнакомец. Я проследил до леса следы его сапог со шпорами на тонкой подошве. Он оставил свою лошадь в горах, как я полагаю. Однако свидетельств, которые подтвердили бы мою догадку, я пока не получил. Я убежден, что Томас знает убийцу, но он упорно продолжает молчать. Я ничего не могу от него добиться. Что вынуждает его молчать?

— Да, теперь остается только одна надежда — на выздоровление госпожи Гонсолен. Скажите, а с того самого вечера, когда Гиде стал свидетелем таинственной прогулки госпожи Гонсолен, закончившейся у трупа ее мужа, вы не сделали никаких новых открытий?

— К сожалению, нет.

На этом судебный следователь и доктор расстались. Франсуа хотел поскорее остаться один. Он задыхался. Этот разговор страшно утомил его. Молодой человек отправился за город, долго там гулял и очень поздно вернулся в Сен-Клод. То, что он узнал, невыразимо огорчило его. Он не мог поверить, что Мадлен так обошлась с ним. Это казалось ему чем-то чудовищным. Он пожертвовал своей честью, своим спокойствием, своей жизнью, но имел право требовать от нее любви беспредельной, постоянной, вечной. И вот эта женщина разделила свою любовь надвое, она стала любовницей лесоруба, слуги своего мужа! Какой стыд! Но раз так, то ничто больше не удерживает его, он выдаст себя Дампьеру! Разве эта женщина стоит того, чтобы быть ей преданным? Не лучше ли ее наказать, отомстить ей таким образом?

Порывы ярости и ненависти кружили ему голову. Лишь мысль о мщении теперь радовала его, и он увлекся ею, предвкушая наслаждение. Заснул он только под утро, и это немного успокоило его.

Когда Франсуа вышел из своей комнаты, первым, кто попался ему на глаза, был отец. Он с улыбкой протянул ему руку. Генерал и не подозревал о том, какая чудовищная драма грозит разрушить счастье его старости. Мысль, быстрая как молния, промелькнула в голове у Франсуа: «Если я выдам себя, что станет с моим отцом? Что будет с Сюзанной?» Накануне он был так взволнован, что это ему и в голову не пришло. Ему казалось, что он один на свете.

XVIII

Узнав, что доктора Маньяба вызвали в соседнюю деревню, Франсуа после полудня отправился в ту больницу, где находилась Мадлен. За ней постоянно наблюдали. Ни одно ее движение не укрывалось от тех, кому было поручено облегчить задачу докторам. Хотя этим занимались люди, привыкшие ухаживать за помешанными, их работа ни к чему серьезному не привела. Мадлен хранила молчание и воздерживалась от проявления чувств. Маньяба уже достаточно хорошо ее изучил и внимательно следил за всеми патологическими проявлениями.

Женщина, однако, была настороже. Ее состояние никак не изменилось с тех пор, как она оказалась в больнице. Одной из причин, говоривших в пользу того, что она не притворялась, было отсутствие у нее сна. Даже при необыкновенной силе воли трудно не спать столь продолжительное время.

Мадлен сильно ослабла. Ее прежде искрившиеся глаза потускнели. Она почти ничего не ела и очень похудела. Порой Мадлен приходилось заставлять есть, но после этого у нее часто случались обмороки. Пульс у нее был всегда слабый и замедленный, дыхание затрудненное, жар, руки и ноги ледяные. Первые дни в больнице Мадлен упорно отказывалась от еды, и Маньяба распорядился не принуждать ее. Но вскоре старому доктору пришлось отменить свое предписание, потому что женщина просто заморила бы себя голодом. Маньяба знал, что притворщики, отказываясь принимать пищу, потом стараются достать ее себе тайно. Доктор надеялся, что госпожа Гонсолен попросит пощады, но этого не произошло. Это была его первая неудача.

Оба доктора сошлись в том, что помешательство Мадлен — меланхолическое, с иллюзиями и галлюцинациями. Нередко она уходила в себя, и это напоминало летаргию. А порой ее воображение создавало тысячу химер, и тогда бред доводил женщину до сумасбродства, до опасных поступков, до попыток покончить с собой. Когда ее приводили в чувство, она отвечала однообразными восклицаниями, а потом вновь впадала в апатию и уныние.

Окна комнаты, в которую заключили Мадлен, выходили в сад, где не было слышно городского шума. Глубокая тишина больницы нарушалась лишь пронзительным воем ветра, дувшего с гор.

Франсуа Горме позвонил, и ему отворили. Поклонившись молодому человеку как знакомому, привратник запер калитку. Франсуа пошел в сад и позвал к себе тех, кто наблюдал за Мадлен. Задав им несколько вопросов, доктор, желая на время избавиться от них, отослал помощников в Сен-Клод под каким-то благовидным предлогом. Потом Франсуа заглянул в больничный корпус и велел сестре милосердия отворить дверь той палаты, где содержалась его любовница. Выполнив приказание, девушка удалилась.

После убийства Гонсолена он в первый раз остался с Мадлен наедине. Франсуа видел ее несколько раз, но все время в присутствии Маньяба. Эти свидания были жестоки, но он не мог уклониться от них, не возбуждая подозрений. Молодой человек принял назначение суда, не подумав об ужасе своего положения, но теперь было слишком поздно отказываться от возложенных на него обязанностей.

Весь бледный, с тяжелым сердцем и дрожащими руками, Франсуа вошел в палату. Повернув ключ в замке, он запер за собой дверь. Внутри было два отделения. В первом Мадлен не оказалось. Франсуа, сделав несколько шагов, отворил вторую дверь и остановился, не смея идти дальше. Мадлен была там.

Она сидела на краю кровати в черном бархатном платье с высоким лифом, подчеркивающим ее длинную, тонкую шею. Женщина никак не отреагировала на шум шагов и продолжала смотреть в пол. Она была бледна, глаза впали, губы посинели и высохли, кожа, когда-то такая нежная и бархатистая, пожелтела. В изменившихся чертах ее лица читалось глубокое уныние.

Франсуа позвал ее срывающимся от волнения голосом:

— Мадлен! Мадлен!

Подняв голову, она посмотрела на Франсуа Горме ничего не выражающим взглядом, свойственным всем больным, которые страдают меланхолическим помешательством. Франсуа запер дверь второй комнаты, чтобы им нечего было опасаться, подошел к помешанной, взял ее за руку и очень тихо произнес:

— Мы одни. Вы можете отдохнуть и на время перестать притворяться. Надзирателям я приказал уйти. Маньяба нет в Сен-Клоде.

Высвободив руку, она подошла к окну. Окинув сад быстрым взглядом, она повернулась к Франсуа и с невыразимой тоской проговорила:

— Это ужасно, ужасно! Мне кажется, я действительно схожу с ума!

Опустившись на кровать, она закрыла голову руками и заплакала. Мертвая тишина палаты нарушалась только ее рыданиями. Потом вдруг в порыве неистовой страсти она бросилась на шею Франсуа и прижала его к своей груди. Заметив, что он не отвечает на ее ласки, она испуганно воззрилась на него: