Ловкость рук - Буало-Нарсежак Страница 21

соло. Это было так необычно, что Мареско, зачарованный, так и застыл с поднятой рукой. Затем медленно опустил руку. Проскользнул к дивану, сделал жест Маллару — молчать. Он слушает, полностью погрузившись в музыку. Мареско — не музыкант и плохо разбирается в музыке. Но иногда звуки и аккорды оказывают на него сильное воздействие. Например, вибрато виолончели, хриплые наигрыши саксофона, задумчивый голос английского рожка, раскатистое эхо басов пианино… Из выдающихся сочинителей он и запомнил разве что Моцарта, Баха, Бетховена… Он не любит симфонические концерты. Ему скучно, быстро устает. Больше всего ему нравятся скрипка и виолончель. Он понимает их жалобные протяжные звуки. Да и, пожалуй, аккордеон — не из благородного семейства, когда на нем исполняют что-то грустное, печальное. И вот сегодня эта гитара. В ней столько нежности и тепла. Сердце начинает томиться по любви. И эти быстрые пощипывания пальцами струн, он их ощущает на своей коже, и это его возбуждает.

После долгого молчания:

— Ну как, шеф, нравится?

Вот дурак! Грубый болван, толстокожий! Дрожь, волнение, любовный транс — вот что такое гитара для Мареско! Он любит Иоланду и как он ее ненавидит. Еще немного, и все это вылезет наружу. Я, Мареско, опускаю забрало. Я сдаюсь… Внимание!!!

Глава 10

Нет, он уверен, последнее слово — за ним. Его тянет к ней. Она не красавица, не молода, не воспитана. Тогда почему каждое утро он спешит к ней в тюрьму? Она ему уже все о себе рассказала: о детстве, юности, о своих увлечениях. Рассказывала безразличным голосом, как если бы говорила о другом человеке. Время от времени делает перерыв, зажигает сигарету, собирается с мыслями и снова говорит. «Это было потом, — говорит она, — после того, как я украла мое первое авторадио»… Или: «Это было во время выставки Ван-Гога… толстый бумажник». Или сама же себя поправляет: «Чековая книжка. Нет, не на вокзале Сен-Лазар, а в Бобуре (центр Помпиду) я его украла». Каждое признание — банальный эпизод в ее жизни, неприятная, монотонная работа. В начале их отношений с Иоландой Мареско считал себя ведущим. Она его интересовала не больше, чем другие преступницы. Все они для него были одинаковые, из одной своры, обезумевшие от одиночества. Эта же дошла до убийства, и в ее преступлении косвенно был замешан и Мареско. И это на первых порах и связывало его с Иоландой. Вскоре Мареско думать забыл о страшной двусмысленности, которую он испытывал при каждом свидании с ней. Сначала он был уверен, что быстро добьется ее освобождения, что ему обеспечивало полную свободу мысли. Затем же он был неприятно удивлен ее какой-то чудовищной откровенностью, граничащей с наглостью. Это даже касалось не убийства (да, она себе этого никогда не простит), а ее рассказов о воровстве. Она вспоминала о них хаотично, они забавляли ее. С ужасом Мареско вскоре понял, что перед ним профессиональная воровка. Первые ее кражи можно было как-то оправдать голодным детством, и все такое! Но ее охота за бумажником, о которой она говорила спокойно, как о каком-то развлечении… Он не посмел ее прервать, крикнуть: «Стыд-то какой!» Это ему было стыдно. Не только стыдно. Нечто непонятное, тайное, страшное, липкое толкало его все спрашивать и выспрашивать ее с подробностями.

— Постойте. Так вы украли сапфир у американки прямо у нее из-под носа?

Иоланда бросает на него взгляд все видевшей и испытавшей женщины.

— Так оно и было, мэтр. Дамы в гостиницах всегда снимают кольца, когда руки моют. Болтают между собой. А пока они болтают… стоит надеть белый фартучек поверх черной юбки и — дело в шляпе!

— Потом вы его перепродали?

Мареско тут же пожалел о своем вопросе. В такие моменты он чувствовал себя ребенком. Чтобы скрыть смущение, громко рассмеялся:

— Чтобы пополнить мои сведения. Вы, верно, знакомы с приемщиками, которых не знаю я.

Тишина. Иоланда как будто далеко. Мареско не беспокоит, уважая ее молчание. Своими вопросами он возвращает Рошель в реальный мир. Иоланда поясняет:

— Вы ошибаетесь, мэтр. Я была не тем, что вы думаете. Воспользовалась случаем. Вот и все.

— Никто вам ничего не советовал?

— Нет. Я поступала инстинктивно. Если нет задатков… бесполезно настаивать.

Часто их переговоры переходили в дружескую беседу.

— А однажды… — вспоминает она.

— Да, продолжайте. Все останется между нами.

— Нас пригласили к богатому голландцу в «Плаза». И… впрочем, не знаю, зачем я вам это рассказываю?

— Прошу, продолжайте. Не доверяете мне?

— Напротив! Мне кажется, чем больше я вам рассказываю, тем больше вы ко мне проникаетесь неприязнью.

— Вовсе нет. Это к сведению. Это мой долг.

Она задумалась надолго, так, что сигарета обожгла ей пальцы.

— Видите ли, мэтр. Вы придаете большое значение тому, что вовсе его не стоит, на мой взгляд. Думала, вы заинтересуетесь моими знакомыми мужчинами. А у меня их было много! Постойте! Однажды с моим другом мы украли «пежо». Хорошо. Вижу, вас больше интересует машина, а не мой друг. Я вас не понимаю.

Но Мареско-то понимал, в чем дело. Он старался улыбаться и скрыть свое отвращение. Она убила, и, слушая ее, он заметил, что убийство для нее — что-то вроде кражи. Джамиля увела у нее любовника. У Иоланды существует вроде разделительной черты. Что принадлежит другим — принадлежит всем! Пользуйтесь на здоровье. Но что — мое, то — мое. В этом разделении Мареско хорошо ее понимает. Ему ненавистно было чувствовать зарождение той силы, которая толкала его красть. Если бы он полюбил женщину, то не ее бы украл у своего соперника! Он был бы глубоко привязан к ее сумочке, пудренице, духам. И даже пошел бы на убийство, чтобы завладеть ее серьгой, шарфиком. Иоланда — с ней все в порядке. Это с ним не все в порядке. Возможно ли это?

Он на улице. Ослеплен ярким солнцем. Вот-вот голова закружится. С минуту он приходит в себя, успокаивается, что он невзаправдашний вор, лишенный стыда и совести. Устанавливает между ней и собой границу. Он даже где-то рад, что болен. Ведь болезнью можно все заранее оправдать. Нельзя же неврастенику вменять его неадекватное поведение, а вот наказать за мародерство — вправе.

Идея пришла к нему, когда он проходил по мосту Мирабо. Не надо сравнивать себя без конца с Иоландой. Что бы ни произошло, у него должны быть чистые, незапятнанные руки. Он должен сохранить за собой право презирать и наказывать.

— Не моя роль — наказывать, — говорит он себе. — Это ложный путь. Отец был прав. Мне нужно было