Филлис Джеймс - Череп под кожей Страница 22

Он заставил себя вернуться к постановке. Шла вторая сцена третьего акта. Кларисса, облаченная в широкий, отороченный кружевом халат, сидела у зеркала, а позади в ожидании застыла Кариола с расческой в руке. Туалетный столик, как и прочий реквизит, был подлинным, и его позаимствовали, как он подозревал, из замка. В постановке пьесы в тысяча восемьсот девяностых годах было много преимуществ. Актеры выступали под аккомпанемент музыкальной шкатулки, которая стояла на туалетном столике и проигрывала попурри из шотландских песен. Вероятно, ее тоже позаимствовали из викторианской коллекции Эмброуза, но он решил, что идея принадлежала Клариссе. Начало сцены им удалось. Он уже и забыл, насколько красивой может быть Кларисса, какой магнетизм излучает ее высокий, немного резкий голос, с какой грацией она жестикулирует и двигается. Конечно, она не могла сравниться с Сазман или Миррен, но ей вполне удавалось изображать нечто вроде страстного эротического напряжения, ранимости и безумия женщины, поглощенной любовью. И это его отнюдь не удивляло: именно эту роль она так часто играла в реальной жизни. Однако сам факт, что она смогла воспылать страстью к исполнителю главной роли, который представил Антонио английским сельским джентльменом, склонным к самым разным грехам, уже доказывал, что она действительно хорошая актриса. А вот Кариола оказалась ужасна: нервная и испуганная, она носилась по сцене в чепце с оборками, как субретка во французской комедии. Когда она в третий раз запнулась, де Вилль нетерпеливо выкрикнул:

– Вам нужно запомнить всего три строки. Бог в помощь! И прекратите стесняться. Вы же играете не в мюзикле «Нет-нет, Нанетта»! Ладно. Начинаем заново с начала сцены.

Кларисса запротестовала:

– Но нам нужна скорость, легкость. Я потеряю запал, если мы вернемся назад.

Он повторил:

– Играем сцену с самого начала.

Кларисса поколебалась, пожала плечами, потом умолкла. Актеры украдкой переглядывались, переминались с ноги на ногу, ждали. Айво вновь заинтересовался происходящим. «Она теряет контроль. А в ее случае это почти равносильно тому, чтобы выйти из себя», – подумал он.

Вдруг Кларисса взяла музыкальную шкатулку и с силой захлопнула крышку. Звук был резким, как выстрел. Мелодия смолкла. Последовала мертвая тишина – казалось, все актеры затаили дыхание, – и Кларисса вышла под огни рампы.

– Эта чертова шкатулка действует мне на нервы. Если для этой сцены требуется фоновая музыка, Эмброуз, несомненно, найдет что-то более подходящее, чем эти дурацкие шотландские песенки. Они сводят меня с ума. Одному Богу известно, как они повлияют на публику.

Эмброуз отозвался с задних рядов. Айво удивился, услышав его голос, и задумался, как долго он там просидел.

– Это была ваша идея, насколько я помню.

– Я всего лишь хотела музыкальную шкатулку, а не чертово попурри из шотландских песен. И что, нас обязательно должен кто-то смотреть? Корделия, вам нечем больше заняться? Видит Бог, мы достаточно вам платим. Толли, а вы могли бы помочь погладить костюмы, если не собираетесь весь день просиживать здесь штаны.

Девушка встала. Даже в полумраке Айво заметил, как покраснела ее шея и приоткрылся рот. Она, видимо, хотела возразить, но потом решительно сомкнула губы. Несмотря на открытый, почти осуждающий взгляд, сбивающую с толку честность и напускную деловитость, в душе она была чувствительна как ребенок. Его охватил гнев, настолько сильный, что затмил все остальные чувства. И он обрадовался, что все еще может испытывать такие эмоции. С трудом поднявшись и понимая, что все взоры обращены на него, он спокойно произнес:

– Мы с мисс Грей прогуляемся. Пока что выступление не особенно радовало зрительский глаз, к тому же воздух на улице будет свежее.

Когда они вышли под молчаливыми взглядами труппы, Корделия сказала:

– Спасибо, мистер Найтли[19].

Он улыбнулся и внезапно почувствовал себя удивительно хорошо, во всем теле появилась какая-то непостижимая легкость.

– Боюсь, в моем теперешнем положении танцор из меня никудышный, и если бы мне пришлось выбирать для вас роль в «Эмме», уж конечно, вы не стали бы бедной Харриет. Вы должны простить Клариссу. Она всегда грубит, когда нервничает.

– Быть может, у нее действительно есть такая проблема, но я считаю, это ее не оправдывает.

– А у меня публичная грубость провоцирует детские выпады, которые приносят удовлетворение лишь в ту секунду, когда я высказываюсь. Она извинится самым милым образом, когда вы окажетесь наедине, – добавил он.

– В этом я уверена. – Она вдруг повернулась к нему и улыбнулась. – Я бы с удовольствием прогулялась, если вас это не слишком утомит.

Он подумал, что она единственный человек на острове, который мог сказать это, не смутив и не разозлив его, и спросил:

– Как насчет пляжа?

– Отличная мысль.

– Боюсь, я буду идти медленно.

– Это не важно.

Какая же она милая, с какой скромностью и достоинством подает себя. Он улыбнулся и протянул ей руку.

– «В честь этих жертв, моя Корделия, сами боги воскуряют фимиам»[20]. Ну что ж, пойдемте?

Глава тринадцатая

Они медленно шли рука об руку вдоль кромки воды, где песок лежал плотнее, так что ходьба не требовала особых усилий. Узкий пляж был разрезан гниющими волнорезами и окружен низкой каменной стеной, за которой вздымались покрытые деревьями рыхлые скалы. Должно быть, когда-то деревья росли почти по всему берегу. Между буками и дубами проглядывали заросли лавра; старые розовые кусты, изгибаясь, обвивали толстые стебли и листья рододендронов, садовой герани, потрепанной ветром, гортензий осенних тонов – бронзовых, зеленовато-желтых и фиолетовых, которые, по мнению Корделии, смотрелись гораздо нежнее и интереснее, чем кричащие летние оттенки. В обществе нового приятеля она чувствовала себя спокойно и пожалела на мгновение, что не может довериться ему, что в ее работе так много лжи. Десять минут они шагали в умиротворяющей тишине. Потом он произнес:

– Возможно, мой вопрос покажется вам глупым. Грей – довольно распространенная фамилия. Но вы, случайно, не родственница Редверса Грея?

– Он был моим отцом.

– В ваших глазах есть что-то от него. Я видел его всего лишь раз, но такое лицо не забывается. Он оказал огромное влияние на мое поколение в Кембридже. У него был дар – преподавать риторику так, что речь звучала искренне. Теперь, когда ораторское искусство и способность мечтать не только ни во что не ставятся, что весьма прискорбно, но и вышли из моды – а это уже подобно смерти, – я полагаю, о нем почти забыли. Но я жалею, что не смог познакомиться с ним поближе.

– Я тоже, – сказала Корделия.

Он посмотрел на нее сверху вниз.

– Все было именно так, правда? Он был революционером-идеалистом, абстрактно преданным всему человечеству, но не особо заботившимся о собственном ребенке. Я, конечно, не имею права его критиковать. Я и сам не очень преуспел в деле воспитания детей. Детям нужно, чтобы с ними разговаривали, играли, уделяли им время, когда они еще малы. Если тебя нельзя беспокоить, неудивительно, что, когда дети вырастают, оказывается, что вы не очень-то друг другу нравитесь. К тому же, когда мои отпрыски достигли подросткового возраста, их мать тоже мне нравилась не очень.

Корделия заметила:

– Думаю, он понравился бы мне, если бы у нас было время. Я прожила с ним и его друзьями полгода в Германии и Италии. А потом он умер.

– Вы говорите так, словно смерть – это предательство. Хотя так оно и есть.

Корделия задумалась об этих шести месяцах. Полгода, в течение которых она готовила еду для его товарищей, ходила для них за покупками, передавала записки, иногда с риском для себя, искала жилье, успокаивала арендодателей и владельцев магазинов, шила – опять же для его товарищей. Они и ее отец безоговорочно верили в равенство мужчин и женщин, не трудясь овладеть простейшими бытовыми навыками, которые могли бы сделать это равенство явью. И именно ради этого сомнительного кочевого существования он забрал ее из монастыря, сделав для нее невозможным поступление в Кембридж. Она уже давно с этим смирилась. Этот этап в ее жизни прошел, закончился. И она надеялась, что их все же что-то объединяло, хотя бы доверие. Она довольно рано избавилась от имени Редверс как от ненужного багажа. Тогда она читала Браунинга. Теперь она недоумевала, скрывался ли за этим более значимый отказ от прошлого или даже мелкая месть. Мысль показалась ей неприятной, она захотела избавиться от нее и тут услышала, как он сказал:

– Какое же образование вы получили? В газетах постоянно публиковали фотографии его арестов. В юности это все, без сомнения, восхитительно. В среднем возрасте уже вызывает смущение и кажется нелепым. Не помню, чтобы я что-то слышал о его дочери или жене в связи с этими статьями.

– Моя мать умерла, когда я родилась.