Морис Левель - Вдова Далила; Ужас Страница 22

— Да, — пробормотал Кош, не на шутку испуганный той быстротой и уверенностью, с которой его выследили и поймали.

— Объясните мне теперь, где вы потеряли другую.

— Я не знаю.

— Я от вас только и слышу: «Я не знаю, я не знаю!» Минуту назад вы говорили: «Вы должны доказать мою виновность, а не я — свою невиновность». Но всему есть предел. Я и на этот раз отвечу за вас: другую запонку вы потеряли в комнате, где был убит Форже…

— В этом нет ничего удивительного. Я вошел туда вместе с приставом. Запонка могла отстегнуться и упасть.

— Да. Но тогда вы были во фланелевой рубашке с обычными пуговицами. Так что ваше объяснение не подходит. К тому же принято, что если в один рукав вдевают запонку, то и в другой вдевают такую же. Между тем другая, как я уже вам сказал, осталась в рукаве вашей фрачной рубашки, из которого ваша служанка ее вынула.

— Я не могу объяснить себе…

— И я тоже, или нет, я слишком хорошо объясняю себе это…

— Как, и на основании такого пустого подозрения вы меня обвиняете? Послушайте, да ведь это невозможно…

— Пустое подозрение? Как вы скромны в выражениях! А я называю это уликой, и чрезвычайно серьезной. Но не беспокойтесь, это еще не все. Что вы скажете, например, относительно письма, забытого вами на месте преступления? Опять пустое подозрение, да?

— Никакого письма на месте преступления забыть я не мог по той простой причине, что был там, как я вам уже говорил, вместе с приставом и оставался не более трех минут…

— Прошу вас, подойдите, пожалуйста, сюда, — обратился судья к адвокату. — Взгляните на эти клочки бумаги. Сразу ничего не поймешь, но если их разложить в известном порядке, то мы увидим следующее: «Monsieur… ési… 22 … ue de… E. V.». Подставляя оторванные буквы, мы получим «Monsieur Onésime… 22, rue de… E. V.». Согласитесь, что ваше имя не столь распространенное, чтобы я не мог, в качестве предположения, поставить после него вашу фамилию, которой тут, правда, нет. Таким образом, я получаю: «Monsieur Onésime Coche, 22, rue de…»

— Нет и еще раз нет! Я протестую против такого способа делать выводы! Из нескольких разрозненных букв вы составили имя и, не задумываясь, прибавили к нему мою фамилию! Предположим даже, что это верно, но вы говорите «22, rue de…». Где же название улицы? Да я, наконец, никогда не жил в доме номер двадцать два! Если вам так хорошо известно, что я заходил к себе домой, то вы и это должны знать. Я требую, чтобы это было занесено в протокол.

Про себя же он думал: «Вот маленькая уловка, за которую ты поплатишься, когда я выйду из тюрьмы! Отличный материал для статьи».

— Ваш протест будет занесен в протокол, не беспокойтесь. Но вслед за ним мы поставим следующее маленькое примечание. Перевернем эти разрозненные клочки бумаги с несвязными буквами… Прочтем на этот раз полностью: «Inconnu au 22, voir au 16». Вы живете в доме номер шестнадцать, на улице де Дуэ. Это письмо, адресованное по ошибке в дом номер двадцать два, переслали вам оттуда, что уже не раз случалось с вашей корреспонденцией. Вы видите, утверждая, что письмо принадлежит вам, я не делаю фантастических выводов. Теперь, если вы хотите что-то возразить, я вас слушаю.

Кош опустил голову. Разрывая конверт, он совершенно забыл о справке, сделанной на обороте. Теперь он ясно понял, что судья уже составил свое мнение. Репортер ограничился словами:

— Я ничего не понимаю. Единственное, в чем я могу поклясться, так это в том, что я не виновен, что я не знал убитого и что вся моя прошлая жизнь доказывает мою непричастность.

— Может быть, — ответил судья, — но на сегодня довольно. Вам зачитают текст допроса, и, если хотите, вы можете его подписать.

Кош рассеянно прослушал протокол допроса и подписался под ним. Потом машинальным движением протянул руки сторожу, чтобы тот надел на него наручники, и вышел.

В коридоре адвокат обратился к нему:

— Завтра утром я приду к вам, нам с вами нужно о многом поговорить…

— Благодарю вас, — ответил Кош.

И он пошел вслед за сторожем по узким коридорам, ведущим к выходу. Оставшись один в камере, Онэсим погрузился в долгие, тяжелые размышления. Куда подевался предприимчивый журналист, острый на язык, смелый и изобретательный? Кош начинал раскаиваться в своей затее. Не то чтобы он боялся за исход дела — он знал, что одним словом может уничтожить все улики, — но он чувствовал, что вокруг него затягивается петля и что, попав пальцем в тиски судебной машины, ему придется сделать гигантское усилие, чтобы не оставить в ней всю руку! Он хотел посредством своей уловки смутить полицию, вынудить ее совершать ошибки, действовать неосторожно, а вместо этого оставил против себя такие улики, что самый непредубежденный человек не задумается сказать: «Он виновен!»

В сущности, убежденность судьи была вполне понятна. Что сказал Кош в свое оправдание? Ничего. Он поклялся в своей невиновности. И что же? Голос правды? Его так же легко узнать, как и «голос крови». Когда лжец говорит правду, она звучит как ложь. Неизвестность только усиливала волнение репортера. Какие еще улики имеются против него? Он не сумел ответить на вопросы, два из которых он должен был предвидеть; что же в таком случае скажет он в ответ на обвинение? Ему нужно все отрицать, даже самое правдоподобное, самое очевидное. Он может надеяться лишь на то, что, когда дело дойдет до побудительных причин убийства, он будет неуязвим. Следователям станет ясно, что он даже не знал о существовании этого Форже, что никто из его знакомых не слышал его имени; не держать же в таком случае в тюрьме человека с безупречным прошлым, если не имеешь оснований сказать: «Вот почему он убил».

На другое утро к репортеру пришел адвокат. Он начал с общих вопросов, расспрашивая Коша о его жизни, привычках, знакомых, напирая на некоторые пустые подробности, видимо, никак не решаясь начать разговор о преступлении. После четверти часа такой беседы Кош спросил его:

— Послушайте, скажите правду, вы считаете меня виновным?

Адвокат жестом остановил его:

— Не продолжайте, прошу вас. Я считаю, что вы искренни и правдивы. Как ни тяжелы имеющиеся против вас улики, я хочу видеть в них лишь роковую случайность. Вы говорите в свое оправдание, что вы не виновны, и вы не виновны — я это утверждаю.

— Но я клянусь вам, клянусь всем, что у меня есть дорогого на свете, что я не виновен!

В эту минуту Коша охватило безумное желание рассказать правду. Но какой адвокат возьмется защищать его после такого признания? Ему оставалось только одно: все отрицать.

Но все же репортеру хотелось, чтобы его защитник верил ему, и он с жаром повторил:

— Я не виновен, слышите? Не виновен! После, может быть, очень скоро, вы увидите, я вам скажу…

— Я вам верю, верю…

Кош понял по тону и по взгляду адвоката, что он скрывает свои истинные мысли, что и он тоже убежден в виновности подзащитного. Некоторое время они еще разговаривали спокойно, почти не касаясь темы преступления. Кош думал о том, сколько иронии было в его положении, а адвокат старался разгадать, что скрывалось под этой насмешливой беспечностью, сменившей разыгранное вначале возмущение.

На другой день, после завтрака, за Кошем пришли, посадили его в карету и куда-то повезли. Он думал сначала, что они направляются к судебному следователю, но поездка продолжалась слишком долго. Приподнявшись, он попробовал выглянуть в окошечко, но увидел только кусочек холодного свинцового неба. Наконец, карета остановилась; он вышел, и хотя его очень быстро втолкнули в дверь, все же он успел разглядеть Сену, катившую свою грязные, тяжелые волны, и понял, что его привезли в морг!

«Этого еще недоставало, — подумал он, — меня привезли на очную ставку!»

Мысль об этом зрелище, обыкновенно наполняющая ужасом настоящих преступников, нисколько не смутила его. В потухших глазах бедного мертвеца он не прочтет для себя угрозы. Без малейшего страха он увидит этот труп, который видел уже дважды. Однако, когда он очутился в зале с белыми стенами и высокими окнами, из которых свет бледными пятнами падал на мраморные столы, им овладело какое-то неприятное чувство. В сыром воздухе носился смешанный запах карболовой кислоты и эссенции тимьяна, напоминающий кладбище и аптеку. Репортеру казалось, что он чувствует страшный едкий запах, который источают тела недавно умерших. Несмотря на это, он жадно всматривался в обстановку, стараясь запечатлеть в своей памяти малейшие подробности, чтобы впоследствии с точностью описать их в статьях.

Наконец, его провели в комнату, где на столе, закутанная в простыню, лежала человеческая фигура. Ткань сняли, и, хотя Онэсим и был готов к ожидавшему его зрелищу, он невольно отшатнулся. Старик был неузнаваем, или, вернее, в первый момент репортер его не узнал. Его тело сморщилось, съежилось. Лицо, которое Кош помнил полным и круглым, теперь исхудало, на нем пролегли серые тени, спускаясь от висков к подбородку, точно гигантская рука занялась лепкой этой восковой маски.