Энтони Беркли - Второй выстрел Страница 24

На ней было синее платье из какого-то мягкого материала, и она выглядела необычайно красивой, как всегда по вечерам. Но у меня даже не было времени полюбоваться на нее — её странное поведение приковало все мое внимание. Несколько секунд она стояла, прислонившись к двери, слегка раскинув руки, и смотрела на меня так пристально, что мне стало как-то не по себе.

— О, Сирил! — выдохнула она почти шепотом. Я уже упоминал ранее, что если у милой Этель и был какой-либо недостаток — так это проявляющаяся временами склонность к излишней театральности.

— Да, Этель? — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно прозаичнее. — Вы хотели… хотели мне что-то сказать?

Вместо ответа она медленно пошла ко мне и, пока я колебался, не лучше ли мне отступить назад, она положила руки ко мне на плечи, не отрывая немигающего взгляда от моего лица, а потом торжественно поцеловала меня.

— Благодарю вас, дорогой друг, благодарю, — произнесла она низким трепетным голосом.

Пока она так же торжественно выплывала из комнаты, я ошеломленно смотрел ей вслед, буквально открыв рот. Хозяйка дома вслед за мужем явилась сказать мне спасибо за то, что я застрелил одного из их гостей. Ну и дела!

Я спустился к обеду в еще большем смятении, чем прежде.

Естественно, беседа за столом не клеилась. Или все вообще замолкали до тех пор, пока не начинали испытывать крайнее неудобство, или разом начинали возбужденно говорить, перебивая друг друга. Только миссис де Равель и Джон Хилльярд вели себя почти как обычно. Аморель практически все время молчала. Однако я заметил, что румянец вернулся на ее лицо, и она уже гораздо лучше держала себя в руках. Мисс Верши, конечно, не появлялась.

Я, насколько мог, пытался держаться так, будто ничего не случилось, но в действительности чувствовал я себя далеко не лучшим образом. Не исключено, что недавние события извратили мое воображение, но мне постоянно казалось, что все окружающие слишком усердно старались вести себя естественно по отношению ко мне, потому результат получался диаметрально противоположным. То есть я хочу сказать, все, кроме де Равеля. Тот лез из кожи вон, сделав меня мишенью своих язвительных нападок, в которых подчас сквозила такая горечь, будто я обидел его, став подозреваемым. Нет, я решительно не понимал этого человека.

К счастью, после того как женщины удалились, он пробормотал какие-то извинения и тоже вышел из комнаты оставив нас с Джоном одних. Я как раз хотел сказать тому несколько слов. Теперь я практически взял себя в руки и МОГ задать некоторые вопросы, на которые прежде не решатся.

— Джон, помните, — спокойно заговорил я, наливая себе портвейн уверенной рукой, — вы говорили перед обедом, будто у вас есть основания считать, что полиция не удовлетворена моими объяснениями. Я действительно не могу понять почему — ведь я сказал им чистую правду. Что заставляет вас так думать?

Джон смущенно помешивал чай.

— Послушайте, Сирил, может быть, я зря заставил вас волноваться. Чертовски глупо с моей стороны. По правде говоря, я сам был несколько шокирован этим, и мне хотелось сразу же предупредить вас. Теперь я думаю, что, пожалуй, слишком сгустил краски. На самом деле, инспектор ничего такого прямо не говорил. Это всего лишь мое личное впечатление.

— Вот как? Так, значит, вы допускаете, что это впечатление могло быть ошибочным?

— Нет, — неохотно ответил Джон, — не совсем. Однако я думаю, что оно вполне могло быть преувеличенным. Давайте я вам лучше расскажу, что его вызвало. Как вы помните, побеседовав с вами, инспектор снова вызвал меня не сомневаюсь, исключительно с целью проверки ваших показаний, и я уверен, что у него осталось много открытых вопросов даже после нашего разговора. Он много спрашивал о ваших отношениях с Эриком, и это показалось мне плохим знаком.

— Что же вы ему сказали?

— Да ничего особенного: я сказал, что вы едва знали друг друга.

— А имя мисс Верити при этом не упоминалось?

— Разумеется, нет, по крайней мере мной, — сказал Джон, испытывая явную неловкость. — Я намерен передать остальным, чтобы они тоже ни слова не говорили о ней и… и о вас тоже.

По мере того как смущение Джона росло, пропорционально возрастало и мое хладнокровие. Я с любопытством отметил про себя этот интересный факт.

— Да уж. это было бы не лишним. Вы ведь прекрасно знаете, почему я при всех проявлял интерес к мисс Верити. Исключительно по слезной просьбе Этель. Думаю, будет справедливо, если остальные получат об этом правильное представление. Если полиция пронюхает об этом, она тут же сделает вполне очевидные выводы, и мне будет невероятно сложно потом ее переубедить.

— Конечно я это сделаю, — пробормотал Джон. — Видит бог, это меньшее, что мы вам должны.

— Джон, — не выдержал я, — вы что, в самом деле верше, что это я убил Скотт-Дейвиса? Нет, серьезно?

Но Джон не шел на прямой разговор.

— Раз вы говорите, что не делали этого, то, конечно пет, — вывернулся он.

— А есть ли мне хоть какой-то смысл убеждать вас, что я этого не делал?

Джон вдруг усмехнулся.

— Знаете что, Сирил, не важно, делали вы это или нет, но, возможно, вы заметили, что я сегодня откупорил бутылочку восемьдесят седьмого года. Не стану уточнять, по какому случаю, просто констатирую факт. И по этому поводу я выпью с вами еще по бокальчику. За ваше здоровье, Сирил Пинкертон, и пусть оно всегда будет отличным! — Необычайно жизнерадостная речь для Джона.

Но я еще не закончил. Остался последний вопрос:

— Ладно, Джон, тогда вместо этого просто скажите мне: вы действительно… не могу подобрать другого слова — в гаком восторге от того, что Скотт-Дейвис мертв?

Джон сразу посерьезнел и снова стал таким, каким я привык его видеть.

— Послушайте, Сирил, я не сентиментален. Я не подписывался под этой современной белибердой о священной неприкосновенности человеческой жизни. Древние правильнее подходили к этому вопросу. Человеческая жизнь считалась ими священной только в том случае, если она представляла ценность для общества. А если обществу того требовалось, то даже такая жизнь скорее могла быть принесена в жертву, чем сохранена. Они не ходили вокруг да около, а тут же без лишних рассуждений отбирали ее. Так что. даже если наши современные гуманисты и могут найти что-то священное в жизни развратника, мота и профессионального совратителя, я не могу. Есть отдельные мужчины, да и женщины тоже (таких немного, согласен, но они есть), кого следовало бы на законных основаниях убивать на месте, и Скотт-Дейвис был одним из них. Я не собираюсь опускаться до банального лицемерия и делать вид. что хоть каплю сожалею о том, что оборвалась жизнь, не только не представлявшая ни малейшей ценности для общего дела, но и положительно опасная для него. Поэтому. Сирил, если уж вам хочется услышать это от меня — да, безусловно, я в восторге от того, что Скотт-Дейвис мертв!

— Помилуйте, Джон, — сказал я полушутя, потому что он выглядел так угнетающе серьезно, — вот уж не думал. что вы принимаете общественное благо так близко к сердцу. Должно быть, вы замаскировавшийся социалист.

Он немного расслабился.

— Само собой. Я закоренелый консерватор, а это означает, что я больший практик социализма, чем все теоретики, вместе взятые. Допили свой портвейн? Тогда давайте перейдем в другую комнату.

Однако в то время как Джон успел пройти через холл в гостиную, мне не суждено было добраться до благословенного убежища. В холле нетерпеливо топтался де Равель, и, как только мы показались из гостиной, он тут же направился к нам.

— Пинкертон, могу я пригласить вас на пару слов?

— Разумеется, — ответил я, не скрывал удивления. — А что случилось?

— Давайте выйдем в сад на минутку.

Увидев, что Джон задержался в дверях гостиной, я кивнул ему, чтобы он не ждал меня и шел дальше. Мне совершенно не понравился безапелляционный тон де Равеля, но лучше было все-таки выслушать, что он собирался сказать. Я последовал за ним.

Был ясный вечер, еще не совсем стемнело, и я без труда видел де Равеля, быстрым шагом идущего впереди меня по садовой дорожке. Все в нем выдавало страшное возбуждение. Я не мог представить, что же он хотел мне сообщить.

Он поджидал меня в проходе между кустами напротив дома, и, должен сказать, вся эта ситуация живо напомнила мне другой вечер — казалось, такой далекий, хотя на самом деле прошло всего сорок восемь часов, — когда точно так же меня ждал здесь Эрик Скотт-Дейвис.

Де Равель не стал тратить время на прелюдии и сразу перешел к делу.

— Слушайте-ка, Пинкертон, — сказал он низким, неприятным голосом, а его маленькие черные усики буквально задрожали от злости. — Слушайте, какого черт вы суете свой нос в мои дела и нагло отбираете мою работу?

— Дорогой мой де Равель, — только и мог возразить я, ошеломленный его напором, — я не имею не малейшего понятия, о чем идет речь.