Герчо Атанасов - Только мертвые молчат Страница 24

Арнаудов уставился в одну точку, левая щека подрагивала от нервного тика. Следователь повторил свой вопрос.

– И то, и другое, – глухо ответил Арнаудов.

– Она вносила деньги во время своих командировок?

– Да.

– Два раза?

Арнаудов кивнул.

– Почему дважды?

– Такое было условие.

– Поставленное фирмой?

– Да.

– Кто договаривался с тобой, когда, где и о каких услугах? Только точно!

Арнаудов, запинаясь, сообщил два имени, год, место. О характере услуг промолчал, и Станчев повторил вопрос.

– Предоставление сведений о конкурентах и обеспечение сделок, – выдавил из себя Арнаудов.

– А особые условия?

На лице Арнаудова появилось недоумение:

– Какие такие – особые?

– Секретная экономическая информация, которую ты передавал.

– Не передавал я никакой секретной информации.

– Как тогда ты обеспечивал сделки?

– Помогал устранить конкурентов.

– А кто тебе помогал?

– Кушева.

– Кушева – мелкая рыбешка. Кто еще?

– Инженер Братоев и доктор Тасков.

– Письменно?

– Нет, устным образом.

– Они знали, кому предназначена переданная ими информация?

– Я их не ставил в известность.

– Где вы беседовали?

– На работе.

– Как тебе помогала Кушева?

– Рассказывала мне о ходе экспертизы и оценках.

– Она была связана с фирмой?

– Нет.

– Что послужило поводом для вашей тайной встречи здесь?

Арнаудов не ответил.

– О чем вы говорили целый час на этой поляне? Только точно!

– Станчев, это личные, интимные дела, не надо…

– Подследственный Арнаудов, я сам могу тебе сказать, о чем вы здесь говорили. Могу поведать тебе и много других ваших тайн, например, номер телефона на Блюменгассе, 3, пароль, систему явок… Начинать?

Арнаудов уперся затылком в спинку сиденья и прикрыл глаза.

– С Анеттой мы знакомы давно, мы сошлись, потом расстались… Два года тому назад снова сблизились. Она – сложный человек, эмоциональный… Была. С трудом приняла мое предложение, а потом испугалась…

– Из-за чего?

– Подозревала, что за ней ведется слежка, что в Ф. ее фотографировали, вообще…

– Она хотела выйти из игры?

– Что-то подобное. Говорила, что по ночам ее мучат кошмары, дурные предчувствия.

– Психический кризис?

– Да, психический.

– И предложила вернуть свой пай?

Арнаудов вздрогнул:

– Значит, она…

– И ты принял?

– Нет, пытался ее переубедить.

– Во имя чего?

– Во имя пережитого, во имя будущего…

– Заграничные планы?

– Да нет, не заграничные, просто так.

– До следующего вклада.

– Я не получал новых предложений.

– То есть работал авансом.

– Это была награда.

Станчев и Михов усмехнулись.

– Хорошая награда – целое состояние. И что произошло потом в машине?

Арнаудов снова попросил воды.

– Анетта непрерывно плакала, говорила, что она несчастна, что ее никто не любит, а только используют как женщину… то есть я использую ее как женщину и курьера, а годы летят, так и прокукует она всю жизнь… Так сильно она никогда не плакала, и я решил ее утешить, началась возня, мы отстегнули ремни, а тут машина тронулась, мы перепугались и…

Арнаудов не окончил, нахлынула тишина. Станчев глядел на неподвижные стрелки на приборном щитке, посматривал на замершего Арнаудова и думал, что в этот момент и в машине, и в Григоре совсем не прощупывался пульс, они были мертвы. Однако он ошибался. В тот миг, когда Григор кончил исповедоваться, он внезапно ощутил легкость тела и ясность ума. Она меня предала, мерзавка, решил он без колебания, а они проворонили нас в ту ночь, потом спохватились, остановили меня якобы для дорожной проверки, а уж после подослали этого хромого Иуду, чтобы подсластить агонию. Я конченый человек… Его кадык задрожал, в памяти, как на кинопленке, проносились сцены из детства, беззаботные, невинные, мелькнули Тина и Роси, возникла Анетта, голая, неудержимая. И Григора буквально начало трясти от переполнявшей его злобы. Он с проклятиями обрушился на нее, уже покойницу, и снова потерял сознание…

– Се человек, ессе homo, – изрек Михов, пока лейтенант приводил в чувство отключившегося Арнаудова. – Гордое, но в то же время жалкое существо. И так тому быть…

Станчев не ответил. Он безуспешно пытался смахнуть с плеча несуществующую пылинку. Ему казалось, что он весь налился тяжестью, по коже ползали невидимые насекомые – знакомое состояние. Эх, Визирь, Визирь, где же мы завершим наше сближение, откладывавшееся тридцать лет. Жалко…

Две машины тронулись в сторону столицы.

Григор Арнаудов пришел в себя, как только они въехали в город. До тех пор он лишь чувствовал, что они движутся, слышал какие-то приглушенные голоса, доносившиеся из радио. Голова была тяжелой, виски сжимали обручи, внезапное давление которых опрокинуло его в бездну, но кто нацепил их ему на голову и зачем они его стискивали, понять он был не в силах.

Булыжник мостовой растряс его, скорость упала, и он начал ориентироваться. Точно, они въехали в столицу, по сторонам мелькали дома, кажется, они направляются к центру, но тут машина свернула в переулок, начался сложный лабиринт улочек, и пока он пытался сообразить, где они, автомобиль юркнул во двор. Ему помогли выйти из машины, под руки провели по лестнице, двери, казалось, сами распахнулись, и в наступившей темноте он даже не заметил, как на его кистях защелкнулись наручники. Поначалу он не понял, что произошло, но когда безуспешно попытался почесать шею, где почувствовал внезапный зуд, то моментально пришел к выводу, что с ним покончено.

Ему не запомнился ни маршрут по коридорам, ни его сопровождающие, ни дверь камеры, в которую его ввели и заперли снаружи. Звук поворота ключа в скважине и резко нахлынувшая тишина окончательно привели его в чувство: он дико оглядел голые стены, металлическую решетку на окне, одинокую кровать. Да, это был арест… Перед глазами замелькали лица Станчева, Анетты, появилась Роси, проплыла жена, его плечи задрожали, и он разрыдался.

Когда истерика кончилась, на душе у него полегчало, обручи на висках ослабли. Арест, снова пронеслось в его голове, им все известно об Анетте, о вкладах…

От этой мысли он завалился на спину. Взгляд его уткнулся в давно не беленный потолок, пошарил по стенам, запутался в оконной решетке, и веки сами собой опустились. Мягкий мрак привнес немного спокойствия, он чувствовал, как высыхают слезы на его щеках. Появилась Анетта, только ее лицо, неподвижное, глаза глядели испытующе. Он знал его до мелочей, знал каждую морщинку, каждую ямочку. Лицо медленно росло, глаза сосредоточенно смотрели перед собой, и объектом их пристального внимания был он сам, Григор. Неужели она жива… И в следующее мгновение его губы зашептали тяжелые, липкие слова: шлюха, продажная тварь, предательница…

Ругань приободрила его, мысль заработала продуктивнее. Откуда дознался этот иуда Станчев о его связи с Анеттой, неужели за ними следили? И почему его прижали так поздно, почему выжидали? Но самое главное – как они докопались до вкладов, если о них знали только он сам да Анетта?.. Ну и, конечно, в банке и, вероятно, тамошние секретные службы. Анетта упоминала о какой-то слежке, о тайном фотографировании – вдруг они стали жертвой соглашения разведслужб, мерзкого размена человеческими судьбами?

Вопросы множились, а ответа не находилось ни на один. Нет, не логично, глупо предавать его той стороне, ни смысла, ни выгоды – они получали от него ценную информацию, приносившую серьезную пользу. Анетта об этом не знала, никто не знал, система передачи была организована безупречно, уже столько времени…

Свесившаяся с кровати нога затекла, но Григор не мог сообразить, откуда идет боль, и не подымал ее с пола. Иуда Станчев намекнул ему об особой информации, но это была уловка, прощупывание почвы, иначе они бы не привезли его на поляну. Спокойствие, Григор, немного спокойствия. Разыскивая убийцу, они наткнулись на вклады. Но как они до них добрались – как? Неужели они проследили за Анеттой, или она сама…

И мысль об Анеттином предательстве снова парализовала его. Прижали эту гусыню к стенке, она и наделала в штанишки, выложила им все коды, телефоны, адреса. А потом очумела от страха и сознания собственной вины и пошла на попятную – начала жаловаться на галлюцинации, кошмары, настаивать на срочной встрече, плакаться мне в жилетку и молить о выходе из игры… Вот, шлюха прожженная, откуда ты взялась на мою голову, как я мог тебе довериться…

Тормоз проклятый – он всему виной. Если бы Анетта поставила машину на ручник, если бы он не кинулся ее утешать, какое к черту утешение, идиот, завалил бы ее кверху ножками и конец, и пошла к чертям собачьим со своими соплями… Но машина тронулась так внезапно, так легко набрала инерцию, что он даже не успел дернуть за ручной тормоз – одно движение левой руки, и он был бы спасен…