Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. Страница 25

Всякое было во время работы. По нашим следам пробирались кое-когда другие цыгане, «артисты» других специальностей. Был случай, обворовали партийного босса: взяли деньги, паспорт и партбилет. Вместо концерта нас повезли в милицию. Как-то администратор по пьянке устроил в гостинице бой с милицией, после чего был суд, адвокат. А вот еще: в комиссии по проверке ансамблей — таких комиссий было несчетно — один композитор, кажется, Баранчук, после прослушивания заявил: «Это вообще не искусство!» Тогда встал Беллаш — венгерский цыган и спросил: «Почему же билетов на наши концерты нельзя купить, люди рвутся, а всем не хватает мест?» Баранчук говорит: «Откройте баню или публичный дом — туда еще больше народу повалит». А Беллаш на это: «Публичных домов цыгане не знают, а баню помнят: убийца Гитлер нас загонял туда на смерть».

Артисты — как моряки в дальнем рейсе. У них в запасе куча историй; за чаркой байка идет за байкой. Треп продолжается бесконечно. Слушая Алика, Артур горевал, что нет под рукой хорошего магнитофона: все записать бы на пленку — получится книга смешных и грустных рассказов.

Вот две цыганки, приревновавши одна другую, сражаются в самолете, везущем ансамбль на гастроли. А в самолетике с ними едет гонорар за предыдущий концерт — живые куры в ящиках. Свалка! Летят пух и перья, и самолет едва не срывается в штопор… Вот безденежье, и ансамбль выпускает старуху гадать на базаре — для общей кассы… Вот один цыган украл у другого на сцене деньги, а после вдруг испугался и выбросил кошелек, да заметили. Тогда солистка Валя Вишневская говорит: «Чявалэ, жалко Васю, может, он нечаянно?..» Это осталось в фольклоре артистов. А был еще полевой цыган, старик из табора, пел он как Бог. Когда зал аплодировал, кланялся он цыганам, а не публике — так положено в таборе. А после ушел к своим лошадям. Когда же вышел Указ об оседлости и стали цыган паспортами одаривать, многие таборные говорили: «Пусть гадже нас убивают, пусть заставляют землю пахать, это все мы перенесем, но вот если бабы будут своими юбками нас касаться, это терпеть невозможно».

— А музыку понимать, — сказал Алик, вернувшись к началу, — меня научил Натан Григорьевич Рахлин, человек, по-моему, гениальный. «Алик, — повторял он, — если хочешь поднять зал, ищи точку и начинай вибрировать». Благодаря ему я открыл для себя Чайковского, хотя знал скрипичный концерт и все остальное.

— Клянусь, я напишу это, Алик, — сказал Артур. — Конечно, если сумею.

Алик Якулов заулыбался:

— Ты в таборе жил и, верно, помнишь, как там говорят: «Если идешь на дело, оставь все сомнения в своей палатке». Пиши, и будет удача.

— Это в таборе, — сказал Артур, — в городе по-другому.

— Ладно, оставим. Сейчас-то что у тебя?

— Знал ты барона Ристу?

— Из каких цыган? Кэлдэраши?.. Что-то припоминаю. Он вроде бы в таборе потерял сына. И что же?

— Странный чяво был его Монти. Непохожий на цыгана. И вел себя не как ром.

— Говорили, его убил гадже?

Они помолчали, выпили снова, и после паузы Алик сказал:

— Это быльем поросло. История давняя. Что тебе в ней?

— Она не кончилась. У барона еще сын нашелся. Прозвище его Граф. Живет здесь.

Алик сказал:

— Я знаю этого сноба. Скупает ворованное. Привечает валютных бродяг. Помешан на антиквариате, хотя и не различает подделок. Пижон. Цыганам морочит голову. У него пьют-гуляют ребята из ансамблей. Квартира на Ленинском, так?

— Все точно, — сказал Артур. — Вот я и влез в историю этих братьев. Хочется разобраться в сплетении судеб. Кое-что кажется мне тут мистикой.

— На глубину идешь, морэ, тебе может не хватить воздуха.

После того разговора Артур не мог заставить себя работать. Пишущая машинка, казалось, скалится на него; и только сядь к ней — укусит. Слова ускользали, не доходя до бумаги.

Раджо пришел, как всегда, без звонка и нежданно.

Встретил я чудака, — сказал он без предисловий. — Скрипач он. Я ею поначалу за рома держал, а он — гадже. Но наших знает как облупленных. И этот фраер мне лепит в лоб: «Ты что, морэ, музыки боишься?» Заметил, что я от музыки не в себе, Вика мне померещилась. А он: «Цыгануху вспомнил?» Я чуть не упал, в натуре. Все думаю, как же он угадал.

— Хорошо, что пришел, — сказал Артур. — Хотел я тебя повидать. А скрипача я знаю. Алик его зовут. Насчет музыки я понимаю тебя. Она такое, бывает, поднимет в душе, что в пору заплакать. Или кого-то убить.

— Это ты брось. Убить! Не для тебя это дело. Когда случилось со мной в первый раз, я чуть с ума не сошел. Потом себя стал оправдывать. Амнистию себе дал.

— Оправдывать? Как это так?

— Ну доказывать самому себе, что, мол, вот этот чмур — не человек и может не жить.

— Кто это может постановить, кроме Бога?

— Да Бог не всегда на подхвате; бывает, нам некогда разбираться: или — тебя, или — ты. Еще в таборе пхури мне говорила: «Ты как конь необъезженный, с места рвешь. Обротать тебя некому». Еще толковала о золоте. Мол, мы, цыгане, голодные, нам нужно золото, чтобы жить. А у гадже, мол, к золоту страсть, как у бабы к нарядам. «Что ж, — говорю ей, — пусть отдают, а то возьму сам». «Гадже не отдают за так ничего, — ответила пхури. — Однако платят. За лошадей. За подкову. Бывает, и за какую работу. Гадание — тоже работа, хотя и паршивая, много обмана. Но гадже платят и за обман». Я спросил, как мне быть в таком разе. Пхури сказала: «Женись». «Еще погуляю. Рано мне» — вот что я ей ответил, и тут она говорит: «Догуляешься, чяво». Права оказалась. Гульба моя кровью окончилась.

— Раджо, просил ты меня рассказать о цыганской истории, помнишь?

— Было такое.

— Ну, слушай… Только чайку заварю.

Раджо уселся, как ученик, у стола, закурил и притих.

Артуру почудилось: он в большом зале, полном цыган, ищущих свои корни. Взгляд Раджо прикован был к его лицу, к его жестам.

Началась «лекция». Время от времени Аргур прерывал ее, чтобы спросить:

— Понимаешь меня?

— Давай, давай, морэ. Если что, я спрошу.

Но ни о чем он не спрашивал, а впитывал информацию, как ловит дождь сухая земля.

Продолжалось это недолго. В дверь позвонили резко, трижды подряд. Раджо встрепенулся и встал:

— Кто знает, что я у тебя ночевал?..

— Барон, а больше никто.

— Не открывай пока, морэ, уйду черным ходом. Думаю, эти гости ищут меня.

Артур послушал у двери. Разобрал голоса: «К Артуру все рома ходят… Ходит и он». — «Что он, дурак?»

— Родня Кнута, — шепнул Раджо, приникший к притолоке. — Я поканал…

Артур вывел его на кухню, отодвинул засов и выпустил Раджо на черную лестницу, заставленную барахлом.

На улице дождь моросил. Раджо пошел проходными дворами, гадая, кто напустил полевых цыган на квартиру Артура. Надо и в самом деле рвануть из Москвы, пока они оглядятся и обнаружат Ножа.

Или — залечь. Полевым не нужны ни объяснения, ни разговоры о том, кто да что. Им нужен тот, кто замочил в сквере Кнута. И только…

Будто из люка канализации перед ним в пустом дворе появился вдруг Нож. Он вправду откуда-то вылез. Губы Ножа были белые, не похож на себя.

— Что делать, хассиям? Третью хазу меняю, — забормотал он. — Что делать, скажи?

— Не трухай, — сказал Раджо. — Думал бы раньше, порчь. Когда ты Кнута мочил… Связал меня черт с тобой… Иди следом. Надо рвать когти.

— Нас не примут ромалэ, на тебе — магэрдо.

— Хочешь жить, говорю, иди за мной. Хватит базарить.

Раджо свернул в попутную подворотню.

Глава 11

Сны

Артур отключил телефон. Он смертельно устал от всего. И содрогался во сне, ощущая безмерную тяжесть. Воображение продолжало работать, словно не уснул он, а переключился в новое измерение, где перепутались будущее и прошлое, а настоящего нет. Накатывали миги просветления, он сознавал, что вот-вот очнется, и — ничего: ни табора, ни барона, ни крови; но душа не желала на волю, и вновь он проваливался в параллельную жизнь.

…В таборе все омертвело после погрома, барон уже не могучий мужик, а тень в обвисающем пиджаке, вроде вокзального бомжа. Он вырвался из костоломки и говорит: «Горе, горе… За что?» А Артур толкует ему: мол, люди обозлены и сорвали злобу, идя громить табор… «Валят и валят все на цыган. — Поднимает взгляд постаревший барон и вроде оправдывается, чего быть не может и не должно: — Брали мы, морэ, лошадок у мужиков, это было когда? Свести коня не считалось грехом — это удаль. А ныне, морэ, нет лошадей, нечем хвастать… Цыганка, бывает, курицу схватит или какую простыню с веревки — так что? Детей наших убивать?» Во сне Артуру барон исповедуется, как попу, или, хуже того, как парторгу, что, в общем, одно и то же… Цыгане, мол, темные, как с ними быть? Цыгане думают, что все гадже враги им, а власти постановили хватать цыган, что бы где ни случилось… «Где табор, дадо?» — «Все разбрелись». — «Что же здесь было, скажи?» — «Травили нас, как зверей. Застрелил пьяный гадже старого Грофу… Вот горе!»