Клод Изнер - Три невероятных детектива (сборник) Страница 25

Стояла ужасающая жара. Он сдвинул шляпу на затылок и вытер лицо носовым платком. При входе в ресторан окружила группа людей, без умолку болтавших о дамских нарядах.

— Разумеется, господин Островский, это нам в удовольствие, и если вы соблаговолите последовать за мной…

Удивленный Виктор резко обернулся. Он увидел, как метрдотель в своем белом костюме торжественно шествует в глубину зала, а за ним идет человек с выбритой головой.

Островский! Он вспомнил чувство неловкости, которое испытал во время своего визита. Виктору удалось наконец выбраться из толчеи, которая образовалась вокруг вновь пришедших, и он внимательно оглядывал столики. Правда, некоторые весельчаки по-прежнему заслоняли ему обзор. Внезапно на него навалилось оцепенение, и он вышел в тамбур.

Здесь воздух был свежее. Он закурил, рассеянно глядя на толпу, которая сейчас была плотнее, чем в начале вечера. «Островский! С кем у него тут встреча?»

На афише, на красном и белом фоне, значилось:

С неприязнью прочитав имена никому не известных художников, Виктор, заранее смиряясь с неизбежным, переступил порог кафе «Вольпини». В центре яркой полосы света золотоволосая русская княгиня дирижировала группой молодых скрипачек, одетых по московской моде. Он прошел мимо буфетов и бочек с пивом и буквально уперся в стойку, из-под которой ему навстречу выплыл впечатляющий бюст кассирши. Гарсон-подавальщик с разбега налетел на другого гарсона, тащившего поднос с грязной посудой, тарелки и приборы с грохотом полетели на пол. Женщина с бюстом перевесилась через кассу-прилавок, схватила солонку и запустила ею в незадачливых юношей. Виктор прошел дальше, незаметно вклинившись в группу возбужденных спорщиков, громко о чем-то переговаривавшихся, широко размахивая руками.

— Вы ничего не поняли! Частная инициатива пытается реализовать то, на что безразмерная административная глупость никогда в жизни не решится!

— Но все-таки это Дворец изящных искусств…

— Нечего мне тыкать Дворцом изящных искусств!

— Музей ужасов! — провизжал маленький господинчик с толстыми губами, моноклем в глазу и в котелке. — Они нашли способ унизить Сезанна, закинув его «Дом повешенного» на самый верх, под потолок, где его никто не разглядит. Зато на официальное искусство народ валом валит. Ах, «Въезд Жанны д’Арк в Орлеан», ах, «Смерть Иоанна Грозного»! Господа, ведь это то же самое, что охота на мамонтов, которую нарисовал Кормон.

— Золотые слова, дорогой Анри! Подумать только, что конкурировать с той выставкой мы смогли лишь благодаря хозяину кафе!

«За какую провинность я сюда попал?» — думал Виктор. У него было чувство, что он внезапно очутился в сцене из водевиля и теперь пытается понять, кому какая роль здесь уготована.

Сотня картин в простых деревянных рамах была развешана на стенах, обитых гранатовыми обоями. Некоторые напоминали витражи, яркость их палитры складывалась в необычную гармонию, в жесткости линий не наблюдалось даже попытки придать пейзажу или модели подобие объективной реальности.

«Что он хотел этим сказать?» — недоумевал Виктор, остановившись перед картиной «Ундина», подписанной именем Гоген. Обнаженная женщина с распущенными красными волосами отдавалась ласке морских волн. Эти странные цвета, эта простота выразительных средств вызывали чувственное удовольствие. Старик с улицы Клозель был прав, в этом было что-то физиологическое. Виктор перевел взгляд на пол, под ноги, а потом снова поднял голову и взглянул на картину, и вновь его охватило волнение.

— Кажется, Гоген уехал переживать свою горечь в Бретань.

— Там у него новое увлечение, Арморика, а что, созвучно Мартинике, где он нарисовал «Плоды манго», видишь, вон там, слева!

«Только бы они замолчали! Только бы они наконец замолчали!»

Виктор тихонько отступил подальше, чтобы не слышать комментариев.

— А это что такое? Живопись нефтью. Почему не древесным углем? И кто он такой, этот Немо?

Виктор отошел еще дальше на середину зала, чтобы унять раздражение.

— Вы!

Повиснув на руке бородатого художника, Таша удивленно смотрела на него.

— Морис, представляю тебе мсье Легри, книгопродавца и фотографа-любителя. Мсье Легри, это Морис Ломье, живописец и гравер.

Виктор скрепя сердце пожал протянутую руку. Его охватила внезапная ненависть к Ломье. Таша была с ним на «ты», называла его «Морис»!

В тот же миг Таша заметила Данило Дуковича, пробегавшего между столиков.

— Знакомьтесь, я сейчас вернусь, — сказала она, упорхнув.

Ломье скорчил презрительную мину.

— Книгопродавец-фотограф, о! Такие люди как вы, мсье, на дороге не валяются!

Виктор понял, что Ломье намеренно нарывается на скандал, и решил держаться как можно любезнее.

— Я больше времени провожу в библиотеках и затемненных комнатах, чем в галереях, так что совсем несведущ в тонкостях современного художественного языка. Не объясните ли вы мне, что такое синтетизм?

Ломье отбросил упавшие на лоб кудри.

— Вы слышали о Бертело? Нет? Он успешно проделал опыты синтеза в органической химии. Сегодня установлено, что нет такого природного тела, какого наука не могла бы создать заново. Некоторые художники, и в их числе я, применяют это открытие. Мы перекомпоновываем внешнюю реальность, пользуясь новейшими технологиями.

— Простите мою наивность, но где же тут новаторство? Разве не единственной истиной является для художника то, как он видит и чувствует в данный момент своего бытия?

Ломье не удостоил его ответом.

— Вопреки новомодным способам, мои последние оттиски ограничиваются лишь картинкой, которую я вижу в своем видоискателе, — продолжал Виктор. — Они хорошо выполнены, четки, искусственны, я так и не смог вдохнуть в них хоть искру жизни и…

— Но не хотите же вы сказать, что фотография — явление такого же уровня, что и живопись!

— Было бы чересчур смело с моей стороны проводить подобные аналогии. Каждый идет своим путем.

— Вы играете словами! Создание живописного произведения требует месяцев тяжелого труда, в котором принимают участие рука, сердце, дух. А вам достаточно нажать на кнопку!

— На кнопку, ха-ха, как бы не так! Прежде всего надо знать, что хочешь выразить, проникнуться темой, разглядеть светотени, прочувствовать освещение, найти правильный ракурс, подождать. Случается, проявляя фотоснимки, я чувствую внезапное озарение и говорю себе: этот мужчина или эта женщина носят в себе глубокую истину. Меня завораживают не только выражение лица или поворот фигуры, а то, на какие мысли эти люди меня наводят, и снимая их, я отражаю мое собственное отношение к предмету. Этот миг имеет совершенно неодинаковое значение для одного, двух, ста других фотографов, как и для публики…

— Публика! Да она всегда мыслит категориями тридцатилетней давности! Когда она наконец оценит художественную революцию 1880 годов, живопись уйдет так далеко вперед, что художники-академики, увенчанные лаврами и званиями, будут выглядеть как доисторические чудовища!

— Когда современные художники примут как факт, что фотография — тоже искусство, они уже сами превратятся в ископаемых!

Обменявшись колкостями, они повернулись друг к другу спиной. Ломье удалился гордыми широкими шагами.

— Ну, вы понравились друг другу?

Опустив глаза, Виктор уставился прямо в декольте. Что может быть более волнующим, чем трепет этих полускрытых-полуобнаженных грудей.

— Вы все слышали? — прошептал он.

— Совсем немного. Глядя на вас, я поневоле вспомнила историю о том бретере, который щекотал соперника кончиком рапиры.

— Думаете, я его ранил?

— Этого трудненько завалить, он быстро оправится. А вас интересует синтетизм?

— Нет, у меня было назначено свидание в баре, чтобы обделать одно дельце с одним русским, любителем инкунабул, вы, возможно, о нем слышали?

— Да в Париже полно русских, разве я могу каждого знать?

— Нет, разумеется, но этот тип такой эксцентричный. У него дом в Монсо, и я видел у него изящные вещицы, антиквариат, картины, растения… А атмосфера просто удушающая.

— Как зовут эту редкую птицу?

— Константин Островский.

— Островский? Да кто ж его не знает! Он много раз бывал у нас в мастерской, Ломье продал ему несколько картин.

— А вы? — спросил он сдавленным голосом.

— О, я только начинаю, я далека от того, чтобы показывать свои работы.