Жюль Мари - Выстрел. Дело, о котором просили не печатать Страница 25

Страху или боли поддалась Мадлен? Это не важно, но она не смогла сдержаться и застонала. Маньяба сделал знак. Сторожа вынули молодую женщину из ванны. Она выскользнула из их рук и упала. Тогда начался странный, бесцельный допрос, к которому прибегают все врачи в подобных случаях. Вопросы были короткими, резкими, Мадлен отвечала на них задыхающимся голосом, таким слабым, что Франсуа, который оставался на своем месте, с трудом разбирал слова.

— Давно ли вы здесь и сколько времени вы помешаны?

— Я не помешана.

— У вас есть семья, братья, сестры, муж, дети?

— У меня есть дети.

— Сколько?

— Много.

— Сколько? — настойчиво повторил Маньяба.

— Не знаю.

— Какой сегодня день?

— Я не помешана.

— Вы знаете Томаса Луара?

Она молчала. Доктор продолжал:

— Какое участие он принимал в убийстве вашего мужа? Он это задумал или вы?

— Да, кажется, да…

— В каком году вы родились?

— Я родилась?

— Да, сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Ну, сосчитайте, у нас теперь тысяча восемьсот семьдесят третий.

Мадлен молчала. Маньяба пожал плечами:

— В тысяча восемьсот сорок седьмом?

— Да, в тысяча восемьсот сорок седьмом.

— Умеете ли вы читать, писать, считать?

— Умею.

— Кто изображен на этой монете?

— Наполеон Третий.

— Когда был убит ваш муж?

Снова молчание. Маньяба обернулся к Франсуа Горме и, указывая на него помешанной, вдруг спросил:

— Вы знаете этого господина, который слушает нас? В Бушу он часто приезжал к вам. Узнаете ли вы его?

— Да.

— Скажите его имя.

— Это мой муж, — сказала она с улыбкой, немного приподнявшись и глядя на Франсуа мрачными глазами.

— Нет, ваш муж умер.

— Умер, — повторила она с удивлением и опять упала, побежденная усталостью.

Маньяба безжалостно продолжал, не желая давать ей ни минуты отдыха.

— Давно ли прошло Успение?

— А! Успение было вчера.

— Вы сегодня ели?

— Да, мне здесь очень хорошо.

— Что вы ели?

— Суп, яйца, варенье.

— В каком месяце косят сено?

— В июле.

— А виноград собирают когда?

— Также в июле.

— Если я вас выпущу из этого дома, куда вы пойдете?

— В Париж.

— С кем?

Она указала на Горме.

— С ним, с моим мужем.

— Это доктор, а не ваш муж. Он не может поехать с вами.

— А! — сказала Мадлен, широко раскрыв глаза.

— Вы очень страдали сейчас, когда ледяная вода лилась вам на голову?

Она сделала отрицательный знак.

— Вы не боитесь холодной воды?

— Боюсь.

— Вы, стало быть, страдали?

— Нет. Мне здесь очень хорошо.

— Вы умеете считать?

— Да.

— Считайте.

— Раз, два, три, четыре, пять…

— Сочтите по пальцам.

— Нет, не хочу.

— Почему?

— Потому что мне будет больно.

— Сколько у вас пальцев на каждой руке?

— Пять.

— А на обеих руках?

— Пять.

— Сколько стоит эта монета?

— Десять су.

— А эта?

— Двадцать франков.

— Почему вы убили вашего мужа?

— Вот он…

— Для того чтобы ничто не мешало вам и Томасу Луару, вашему любовнику?

— Да, — сказала она, покачав головой несколько раз и глядя на Маньяба.

— Ну, милочка моя, — сказал старый доктор, — вы зря теряете время. Вы хотите сойти за помешанную, но ошибаетесь при каждом слове. Видно, что вы не понимаете вашу роль. Прекратите эту игру, госпожа Гонсолен.

— Я не помешана, — пролепетала Мадлен, опустив голову на руку и закрыв глаза, чтобы избежать грозного взгляда, которым преследовал ее ученый доктор.

Это первое жестокое испытание было окончено. Мадлен подняли и отнесли в ее комнату. Позвали сестру милосердия, которая переодела ее и уложила в постель. Молодая женщина была так слаба, что не могла сделать ни одного движения. Как только ее оставили, она лишилась чувств.

Маньяба, выйдя из больницы, взял под руку своего товарища и сказал:

— Эта женщина одарена невероятной энергией. Она не дает повода к подозрениям, в этом я сознаюсь, однако по нерешительности, с которой она давала некоторые ответы, я приметил в ней вполне осознанную мысль. Я побежден сегодня, тем не менее сохранил все свои сомнения.

Франсуа покачал головой, улыбнувшись краем губ, и взглянул на него искоса.

— Были люди, притворявшиеся полгода, даже год, с такой же твердостью и с еще большим искусством, чем госпожа Гонсолен, — продолжал Маньяба, — однако некоторые наконец признались…

— А другие?

— О, другие, — сказал доктор, пожав плечами, — они вправду помешались. Это было их наказанием.

Франсуа побледнел.

XX

Целый месяц госпожу Гонсолен подвергали различным испытаниям, но, как Маньяба и обещал Франсуа Горме, сильные средства должны были употребить в последнюю очередь. В промежутках между допросами Франсуа успел устроить второе свидание с Мадлен и предупредил ее обо всем, что намерен предпринять Маньяба. Он предлагал Мадлен бежать и хотел помочь ей в побеге. Она не согласилась.

— Нет, — ответила она, — это значило бы все погубить, выдать наше сообщничество и доказать, что я не помешана. Я крепка. Мысль о твоей любви поддерживает меня. Эти испытания когда-нибудь закончатся, и мы будем жить счастливо. Тогда мы оставим эту страну, которая напоминает нам о жестоких событиях, и поедем, куда ты захочешь. Мне все равно. Однако…

Она потупила голову, а затем продолжила через минуту:

— Я крепка, но в последнюю минуту могу испугаться. Когда почувствую, что моя решимость ослабла и что я не могу больше сопротивляться, я дам тебе понять, и ты постараешься освободить меня из этой проклятой больницы. Не бойся ничего до тех пор. Ты будешь предупрежден — словом, движением, взглядом. Ты поймешь и будешь действовать.

Франсуа ждал, но Маньяба не торопился и методично переходил от одного средства к другому, выжидая время. Теперь он пустил в ход угрозы. Однажды, когда он навестил Мадлен и не смог добиться от нее ни одного слова, он сказал сторожам:

— Завтра, если она продолжит молчать, если не будет повиноваться, приготовьте раскаленное железо. Когда я дам вам знак, приложите его между ее плеч.

Он говорил так, чтобы Мадлен слышала, надеясь, что эта угроза произведет действие. Но госпожа Гонсолен знала от своего любовника, что эти болезненные испытания начнутся еще не скоро, и не придала значения словам доктора. Тогда Маньяба прибегнул к неожиданностям. В то время, когда Мадлен спала, надзиратели тихо входили к ней и то стреляли из пистолета или ружья, то роняли что-нибудь. Жестокий доктор использовал все средства. Несколько раз он пытался напоить Мадлен вином, но молодая женщина обыкновенно пила только воду и не могла попасться на такую грубую хитрость. Тогда Маньяба вздумал дать ей большую дозу опиума, чтобы получить достоверный результат. Он велел примешивать к пище опиум в порошке, но и это не произвело на нее никакого действия.

Маньяба возобновил опыты. Ночью надзиратели приметили в Мадлен некоторое волнение. Лихорадка ее усилилась, она часто просыпалась, произносила бессвязные слова, восклицания, прерываемые молитвами. Надзиратели послали за Маньяба, который тотчас пришел, но госпожа Гонсолен вдруг притихла. Доктор нашел ее спокойной, несколько заторможенной, жаловавшейся на боль в желудке, но не высказывавшей никаких признаков изнеможения. С того дня Маньяба отказался от опиума. То, что предвидел Франсуа Горме, случилось. Опиум не повлиял на крепкую духом Мадлен.

Маньяба не унывал. Он прибегнул к гашишу. Мадлен усыпили. У нее начался бред, галлюцинации, но она владела собой, несмотря на беспорядок, который гашиш вносил в ее разум. Галлюцинации не имели никакого отношения к ее мыслям, тайным страстям, опасениям, а между тем доктор принял все предосторожности. Он грубо напоминал женщине об убийстве ее мужа, надеясь таким образом сохранить над ней власть, усыпив ее в то время, когда ее ум был еще взволнован этими образами. Но опять сила воли Мадлен и ее недоверчивость одержали верх над хитростью доктора.

Эта странная и драматическая борьба все не заканчивалась. Маньяба производил свои опыты с жестокостью, даже гневом. Судья несколько раз вызывал обоих докторов и просил их составить доклады. И каждый раз старый ученый вынужден был признавать, что знает столько же, сколько и в первый день. В Сен-Клоде говорили: