Морис Левель - Вдова Далила; Ужас Страница 26

— Отец мой, скажите мне по совести и чести, если бы вы были на месте председателя, подписали бы вы мое помилование? Ответьте мне искренне, как честный человек. Мне необходимо это знать.

Священник посмотрел ему в глаза и ответил:

— Нет, дитя мое, я бы не подписал. Возмездие необходимо…

Странное дело, этот ответ почти успокоил Коша. Мучительнее всего для него было сомнение. Он не решался готовиться к смерти. Теперь все было кончено, он считал себя уже мертвым и думал, что, настроив себя таким образом, ему легче будет переносить ужас пробуждения. Но чем ближе был день казни, тем тяжелее становились кошмары по ночам. При малейшем шорохе он вскакивал с постели, прикладывал ухо к стене, пытаясь угадать, что происходит на улице, на площади. И когда наступал день, когда он убеждался, что еще не сегодня его казнят, он засыпал тревожным сном, прерываемым стонами и рыданиями.

В конце сорок третьей ночи ему послышались отдаленный шум, стук молотков по дереву, приглушенные шаги. У Коша застучали зубы. Он старался не слушать, боясь получить подтверждение своей догадки. Уставившись глазами на дверь, он с ужасом ждал, что вот-вот она откроется, и на пороге появится палач! И дверь открылась.

Онэсим Кош бессмысленным взглядом посмотрел на людей, окруживших его, и встал, не проронив ни слова, не сделав ни жеста. Его спросили:

— Не хотите ли вы прослушать обедню?

Он машинально кивнул. В течение всей службы он упорно смотрел на щель, разделявшую две плиты пола, и думал о том, что нож не оставит на его шее столь широкий след.

Затем пришел черед последнего туалета; Кош уже ничего не сознавал; он только чуть-чуть вздрогнул, когда ножницы коснулись его затылка и когда ему связывали руки и надевали оковы на ноги. Ему предложили папиросу и рюмку коньяку, он отказался. И вдруг раскрылись двери, и горизонт, в продолжение пяти месяцев ограничивавшийся для него стенами камеры, расширился перед ним; он почувствовал весеннюю свежесть, страшная тишина наполнила его уши, тишина такая глубокая, такая полная, что среди нее, как колокол, раздавались удары его измученного сердца. Кошмар становился действительностью. Из-за плеч священника он увидел гильотину.

Солнце начинало всходить, за домами порозовело небо. Глаза Онэсима, открывшиеся сегодня в последний раз, с нечеловеческой жадностью смотрели на мир. Он сделал шаг, споткнулся, его поддержали. Священник прошептал:

— Господь да простит вас!..

Прокурор обратился к Онэсиму дрогнувшим голосом:

— Не желаете ли сделать какое-нибудь заявление?..

Собрав последние силы, он открыл уже рот, чтобы закричать: «Я не виновен!» Его колени уже касались плахи, но вот Кош посмотрел в сторону и вдруг, несмотря на державших его людей, несмотря на кандалы, отскочил назад с нечеловеческим криком:

— Там! Там! Там!

Его пытались сдвинуть с места, заставить идти, но он точно прирос ногами к мостовой, сразу почувствовав какую-то исполинскую силу; он стоял подавшись вперед и продолжал отчаянно кричать:

— Там! Там!

В этом крике было что-то до того страшное и душераздирающее, что даже палачи на секунду смутились. Священник взглянул туда, куда показывал Кош, из толпы послышались крики ужаса.

Солдат, стоявший на карауле, упал навзничь; двое мужчин и женщина пытались пробиться через толпу, которая могучим натиском опрокинула заграждения и хлынула в пустое пространство, где приговоренный к смерти выбивался из рук державших его людей, не переставая реветь:

— Держите их! Вон убийцы! Там! Там!

Священник бросился вперед с криком:

— Двое мужчин!.. Женщина!.. Держите! Держите их…

Двадцать рук сразу схватили их. Один из мужчин вынул нож. Женщина отчаянно закричала. Священник бросился к Кошу, обвил его руками и с мольбой обратился к прокурору:

— Во имя всего святого! Не трогайте этого человека…

Приговоренный стоял неподвижно. Крупные слезы катились по его изможденному лицу. Прокурор и пристав стали совещаться между собой. Пристав сказал:

— Я снимаю с себя всякую ответственность, казнь в данную минуту немыслима. У меня нет стольких людей, чтобы сдержать эту толпу, будет побоище. Умоляю вас, подумайте об этом.

Прокурор был вынужден произнести:

— Уведите приговоренного обратно.

Странная психология толпы! Все эти люди, прибежавшие сюда, чтобы увидеть, как умирает человек, взревели от радости, когда его вырвали из рук палача.

А произошло, собственно говоря, вот что. В тот момент, когда Кош уже поднимался на эшафот, он увидел в первом ряду зрителей тех двух мужчин и женщину, которых встретил в ночь убийства. Этой секунды, показавшейся ему целой вечностью, было для него достаточно: черты их слишком хорошо врезались в его память. Он сразу узнал рыжие волосы женщины, искривленный рот одного из мужчин и обезображенное страшным шрамом лицо другого.

Что заставило их прийти сюда, чтобы увидеть казнь невинного человека, искупающего их вину? Говорят, что в дни смертных казней все те, кого в будущем ожидает такая же участь, приходят, чтобы научиться умирать. В данном случае к желанию посмотреть примешивалось зверское удовольствие при мысли о собственной безнаказанности.

Когда преступников схватили, они вначале пытались отрицать свою вину, но к Кошу уже вполне вернулись рассудок и самообладание. Его очные показания, рассказанные им подробности относительно встречи с этими людьми, описание раны одного из них — все это привело их в замешательство и выдало преступников. Женщина созналась первой, за ней мужчины. В их лачуге были найдены почти все украденные вещи и нож, которым был зарезан старик. Через несколько дней, когда странное поведение Коша сделалось всем понятным, его выпустили на свободу — не оправданного законом, но освобожденного в ожидании, пока кассационный суд пересмотрит его дело…

Когда Кош в первый раз очутился на улице, на свободе, у него закружилась голова, и он заплакал.

Была ранняя весна. Никогда еще жизнь не казалась ему такой легкой и прекрасной! Он содрогнулся при мысли об ужасной драме, пережитой им, о красоте, о прелести всего того, что он едва не потерял, о той пропасти безумия, в которую он погрузился, и, глядя на распускающиеся почки деревьев, на блестящую молодую траву и бездонное небо, по которому плыли легкие облака, он понял, что ему мало будет целой жизни, чтобы налюбоваться на все это. И Кош улыбнулся с бесконечной жалостью, подумав, что ничто — ни богатство, ни слава — не стоит того, чтобы из-за обладания ими рисковать простой радостью жить.

Анри Ревель

Вдова Далила

I

Медленно и торжественно итальянский экспресс входил под высокие своды огромного Берлинского вокзала. Носильщики бежали рядом с вагонами по платформе; почти всех пассажиров встречали знакомые или родные, но среди них было мало интересных лиц. Только две дамы, обе очень красивые и хорошо одетые, невольно привлекали внимание, не столько своим южным типом лица и черными глазами, сколько нерешительностью и тревогой, с которой они осматривались вокруг.

В то время как дама поменьше ростом вручала носильщику свои запыленные вещи и багажную квитанцию, другая дама, более высокая и стройная, ходила взад-вперед по платформе. Она словно искала кого-то, останавливаясь взглядом то на прохожих, то на тех, кто стоял в некотором отдалении от нее. Мария — а это было ее имя, — прежде совершенно не желавшая выходить из своего купе, казалось, ждала теперь помощи дружеской руки. Точно что-то вдруг вспомнив, она пошла в зал первого и второго класса. Но когда она и там не нашла того, кого искала, то вышла на платформу и, еще раз осмотрев всех стоявших там людей, вернулась к Розе. Та как раз закончила разговаривать с носильщиком и кондуктором по поводу какой-то утерянной сумочки.

— Его нет! Совершенно не понимаю, почему его нет, — нервно сказала Мария своей спутнице.

— Подожди немного, он обязательно приедет.

— «Подожди, подожди»… И это после того, как я целых два месяца его не видела! Но вон карета! Наверно, это он!

Дамы уже вышли из здания вокзала, и одна из них поспешила навстречу карете, но тотчас вернулась назад.

— Нет, не он, — сказала она с грустью. — Какой-то отвратительный господин, а не мой муж.

— Ты уверена, что он получил письмо? — спросила Роза.

— Я вчера опустила его в ящик в Вене, а кроме того, еще и телеграфировала ему. Вчера вечером он должен был получить и письмо, и телеграмму.

— Может, господин ван ден Кольб проспал. Ведь он же писал в последнем письме, что ему пришлось уволить камердинера и теперь он живет совершенно один.

— Да, возможно. Но неужели ты думаешь, что Карл лег спать, хотя знал, что я приеду? Ты даже не подозреваешь, ты понятия не имеешь о том, как он меня любит, — проговорила Мария с прелестной улыбкой, обнажившей два ряда ослепительно белых зубов.