Филлис Джеймс - Саван для соловья Страница 29

Делглиш действительно знал. И хотя не надеялся услышать от сестры Гирипг ничего нового, заставил ее снова рассказать ему о той трагически закончившейся демонстрации. Она действительно не сообщила ничего нового. Все было слишком ужасно, страшно и жутко, отвратительно, пугающе и невероятно. Она никогда этого не забудет, сколько бы пи прожила.

Затем Делглиш перевел разговор на смерть Фоллон. На этот раз сестре Гиринг удалось удивить его. Она была первой из подозреваемых, которая представила ему свое алиби — или она считала его таковым, — и она выдвинула его с понятным удовлетворением. С восьми часов вечера до полуночи она принимала у себя в гостиной своего друга. С застенчивой неохотой она сообщила ему его имя. Это был Леопард Моррис, старший фармацевт госпиталя. Она пригласила его на обед, приготовила скромное угощение в виде спагетти в сестринской кухпе на четвертом этаже и подала ужин в своей гостиной в восемь часов, вскоре после его появления.

Они провели вместе целых четыре часа, за исключением нескольких минут, когда она ходила за блюдом в кухню, и пары минут около полуночи, когда он выходил в туалет, и такого же периода раньше вечером, когда она оставляла его по той же причине. Кроме этих моментов, они все время были на глазах друг у друга. Она охотно добавила, что Лен — то есть мистер Моррис — будет только рад подтвердить ее рассказ. Лен прекрасно помнит время. Поскольку он по профессии фармацевт, он чрезвычайно точен и внимателен к малейшим деталям. Единственная проблема заключается в том, что сейчас его нет в госпитале. Как раз около девяти он позвонил в фармацевтический отдел сказать, что заболел. Но он вернется на работу уже завтра. Лен терпеть не может прерывать работу.

Делглиш спросил, в котором часу он покинул НаЙтингейл-Хаус.

— Ну, это было почти сразу же после двенадцати. Я запомнила это, потому что мои часы пробили двенадцать и Лен сказал, что ему действительно пора уходить. Минут через пять мы вышли, спустились по задней лестнице, по той, что ведет из квартиры Матроны. Я оставила дверь открытой, Лен забрал свой велосипед, и я проводила его до первого поворота дорожки. Ночь была не очень-то подходящая для прогулки, но все же мы успели перекинуться парой слов насчет разных больничных дел — Лен читает лекции по фармации студенткам второго курса, — да и мне казалось нелишним немного подышать свежим воздухом. Лен не захотел отпустить меня одну и проводил до дверей. Думаю, было минут пятнадцать первого, когда мы наконец расстались. Я вошла через вход Матроны и заперла за собой дверь. Потом сразу прошла к себе, унесла посуду па кухню и вымыла ее, приняла душ и легла спать без четверти час. За весь вечер я не видела Фоллон. Следующее, что я помню, это разбудившая меня сестра Рольф, которая сказала, что Дейкерс нашла Фоллон в постели мертвой.

— Следовательно, вы выходили на улицу и возвращались через лестницу Матроны. Значит ли это, что ее дверь на лестницу оставалась открытой?

— Ну конечно! Матрона никогда не запирает ее, когда уезжает. Она понимает, что нам удобнее и незаметнее пользоваться ее лестницей. В конце концов, мы же взрослые люди. Нам не запрещено принимать у себя друзей, а ведь не очень-то приятно проводить их через весь дом, когда каждая студентка пялит на них глаза. Матрона очень добра в этом отношении. По-моему, она не закрывает даже свою гостиную, когда уезжает по делам. Предполагаю, что сестра Брамфет пользуется ею, когда ей нужно. На случай, если вы этого не знаете, Брамфет — это спаниель Матроны. Как известно, чаще всего матроны держат маленьких собачек. Так вот наша Матрона держит Брамфет.

Нотка горького цинизма была так неожиданна, что Мастерсон вскинул голову от своих заметок и так уставился на нее, как будто она была самой малообещающей кандидаткой, которая внезапно обнаружила выдающиеся способности. Но Делглиш оставил ее сарказм без внимания. Он спросил:

— А пользовалась ли сестра Брамфет гостиной мисс Тейлор вчера вечером?

— Что вы, это в полночь-то! Только не Брамфет! Она всегда ложится очень рано, если только не гуляет в городе вместе с Матроной. Последний раз она пьет чай уже в четверть одиннадцатого. Правда, вчера ночью ее вызывали. Звонил мистер Куртни-Бригс и просил ее прийти к частному пациенту, которого только что привезли из операционной. Я думала, об этом всем известно. Это было как раз перед полночью.

Делглиш спросил, видела ли ее сестра Гиринг.

— Нет, но ее видел мой друг… Я имею в виду Лена. Он высунул голову из двери посмотреть, пусто ли в коридоре, чтобы пройти в туалет перед уходом, и увидел, как сестра Брамфет, со своим старым саквояжем, закутанная в плащ, спускается по лестнице. Ясно было, что она уходит, и я догадалась, что ее вызвали в палату. С Брамфет это часто происходит. Имейте в виду, отчасти по ее же вине. Потому что она уж слишком добросовестная.

По всей видимости, этот недостаток не обременяет сестру Гиринг, подумал Делглиш. Трудно было представить себе ее глухой зимней ночью пробирающейся через лес на очередной вызов хирурга, хотя бы и знаменитого. Но ему стало ее жалко. Она предоставила ему возможность бросить взгляд на горькое и возмутительное отсутствие уединения в этом общежитии и на разные мелкие и унизительные уловки, с помощью которых его обитатели пытаются как-то загородиться от посторонних взглядов на их личную жизнь. Что может быть смешнее и унизительнее, чем взрослый человек, тайком выглядывающий за дверь, прежде чем выйти, или два взрослых любовника, тайком крадущиеся по задней лестнице, чтобы избежать встречи с нежелательными свидетелями! Он вспомнил слова Матроны: «Мы здесь все про всех знаем, по-настоящему здесь не может быть личной жизни». Даже привычка бедной Брамфет рано пить чай перед сном и ее постоянное время отхода ко сну ни для кого не составляли секрета. Стоит ли удивляться, что Найтингейл-Хаус порождает целое племя невротиков, что сестра Гирипг чувствует необходимым оправдать свою прогулку с любовником, их очевидное и естественное желание затянуть расставание нелепой болтовней о необходимости обсудить больничные дела. Все это произвело на Делглиша сильное и неприятное впечатление, и он с облегчением отпустил сестру Гиринг.

8

Зато Делглиш получил настоящее удовольствие от своей получасовой встречи с сестрой-хозяйкой больницы — мисс Мартой Коллинз. Это была пожилая смуглая женщина, высокая и сухопарая, как высохшая ветка дерева. Создавалось впечатление, что она постепенно усыхает, не замечая, что ее одежда становится все более просторной. Рабочий халат из плотного желтого хлопка спадал длинными складками с ее узких плеч до середины икры и был завязан вокруг талии школьным поясом в красную и синюю полоску, который скреплялся застежкой в форме змейки. Чулки сморщились вокруг ее лодыжек, а что касается туфель… Или она предпочитала носить их па два размера больше, или ее ступни были странно непропорциональны остальному телу. Она появилась сразу после приглашения, тяжело рухнула на стул перед Делглишем, выставив две несоразмерно большие ступни в грубых башмаках, сурово уставилась на него, как будто готовилась допросить особо строптивую и неряшливую горничную. За все время беседы она ни разу не улыбнулась. Признаться, в сложившейся ситуации было мало такого, что вызывало бы веселье, но, казалось, она была не способна даже на сдержанную формальную улыбку, которой люди обмениваются при знакомстве. Но, несмотря на эти необнадеживающие первые признаки, беседа прошла неплохо. Делглиш думал, не являются ли нарочитыми ее ворчливый тон и эта явная небрежность по отношению к своему внешнему виду. Возможно, лет сорок назад ей приглянулась должность больничной сестры-хозяйки, которую авторы романов любили изображать эдаким своевольным тираном, с одинаковой бесцеремонностью относящимся ко всем, начиная с заведующей до младшей горничной, и она нашла эту роль такой удачной и подходящей для себя, что уже не выходила из нее. Она постоянно ворчала и ругалась, но совершенно беззлобно, только ради проформы. Он подозревал, что на самом деле она любит свою работу и вовсе не такая несчастная и обиженная, как иногда притворяется. Да и стала бы она работать здесь целых сорок лет, если бы все ей казалось таким невыносимым, как она все время твердила.

— Опять молоко! Слышать не могу про это проклятое молоко! В этом доме больше беспокоятся о молоке, чем об остальном питании, взятом вместе, а это о чем-то говорит. В день у пас уходит пятнадцать пинт — это когда половина студенток лежат больные. Не спрашивайте меня, куда оно уходит. Я сняла с себя за это ответственность и так и заявила Матроне. Во-первых, каждое утро пара бутылок уходит на сестринский этаж, чтобы спозаранок они могли выпить чаю. Две-три бутылки молока я отправляю наверх. По-моему, для любого этого больше чем достаточно. Матроне, естественно, отдельно. Она получает пинту и ни каплей меньше. Но сколько из-за этого молока проблем! Первая же сестра, которая добирается до бутылки, снимает все сливки. Не очеиь-то это деликатно по отношению к другим, я так и заявила Матроне. Они ухитряются добывать себе бутылку-две нормандского молока, никому в доме оно больше не достается. Это ладно, но жалобы! Сестра Гиринг ноет, что для нее оно слишком жидкое, сестра Брамфет жалуется, что ей не досталось нормандского молока, а сестра Рольф хочет, чтобы молоко ей доставляли в бутылках по полпинты, хотя знает, что теперь их не поставляют. Потом еще молоко для этих студенток, чтобы они могли выпить с утра чаю, и это их несчастное какао на ночь. Предполагается, что они расписываются за каждую бутылку, взятую из холодильника. Не потому, что нам жалко молока, а существует такое правило. Ну, так сами посмотрите на эту тетрадь! В девяти из десяти случаев они ее не требуют. Так еще целая история с пустыми бутылками! Считается, что они должны вымыть бутылку и вернуть ее в кухню. Кажется, не такое уж это трудное дело. Вместо этого они по всему дому оставляют бутылки — в своих спальнях, в буфете, в подсобной комнате — невымытые, пока оттуда не начинает нести прокисшей тухлятиной. У моих девочек и так полно работы — и без того, чтобы по всему дому собирать эти бутылки, я прямо так и сказала Матроне!