Энн Перри - Смертная чаша весов Страница 3

— Вы правы, — согласилась графиня. — Как противно быть вынужденной обсуждать такие несомненные вещи, но я понимаю, что это необходимо.

— Гизела! Вернитесь, пожалуйста, к Гизеле. Почему она могла желать смерти Фридриха и убить его? Не потому ли, что он стоял за независимость, даже ценой войны?

— Нет — и все же опосредованно это связано с политикой.

— Предельно ясно, — сказал адвокат с едва заметным сарказмом. — Пожалуйста, объясните, что вы хотите сказать.

— Но я стараюсь! — Во взгляде фон Рюстов промелькнуло нетерпение. — Есть довольно значительный слой населения, который захочет бороться за независимость. Этим людям нужен вождь, вокруг которого они, может быть, сплотятся.

— Понимаю! Фридрих был перворожденным принцем. Но он отказался от трона и жил в изгнании.

Графиня наклонилась вперед, и лицо ее вспыхнуло от возбуждения.

— Но ведь он мог бы вернуться!

— Мог? — В голосе Оливера опять прозвучало сомнение. — А как насчет Вальдо? И герцогини?

— Вот именно, — ответила Зора, почти торжествуя. — Вальдо стал бы бороться против независимости, но ему нужна не корона, ему нужно избежать войны с Пруссией и любым другим княжеством, которое прежде других захватило бы нас. Герцогиня же объединилась бы с Фридрихом в борьбе за независимость.

— И значит, Гизела тогда смогла бы тоже стать герцогиней после смерти Карла, — подчеркнул Рэтбоун. — Разве вы не сказали, что она хотела именно этого?

Посетительница посмотрела на него сияющими глазами. Они были очень зелеными и сверкали, как бриллианты, но лицо ее выражало подчеркнутую сдержанность.

— Герцогиня не потерпела бы присутствия Гизелы в стране. Если бы Фридрих вернулся в страну, то вернулся бы один! Рольф Лансдорф, брат герцогини и чрезвычайно могущественный человек, тоже был сторонником возвращения Фридриха. По его мнению, Вальдо — человек слабый, он может привести страну к крушению, но и Рольф никогда не согласился бы на возвращение Гизелы.

— Фридрих вернулся бы без Гизелы ради благополучия страны? — по-прежнему с сомнением спросил юрист. — Он ведь однажды бросил страну ради Гизелы? Мог бы он поступить таким же образом снова, вот в чем вопрос…

Дама пристально поглядела на Рэтбоуна. Лицо у нее было необыкновенным — так много в нем было убежденности, чувства и силы воли. Когда графиня говорила о Гизеле, оно становилось некрасивым, нос ее казался слишком большим и длинным, а глаза — чересчур далеко расставленными, но если разговор заходил о родине, о любви и о долге, она становилась прекрасной. В сравнении с нею все другие женщины казались себялюбивыми и пресными. Рэтбоун не слышал уличного шума за окном, стука копыт и восклицаний торговцев, не замечал, как солнце светит в окно, не думал, что за дверью его кабинета присутствуют Симмс и другие… Он думал сейчас только о маленьком немецком государстве, о борьбе за власть, за существование, о любви и ненависти в семье герцога и о страсти, которая сжигала сидевшую перед ним женщину, делая ее более волнующей и такой до самых глубин существа живой и трепетной. Адвокат не мог вспомнить другой подобной женщины и почувствовал, что кровь в его жилах потекла быстрее, отзываясь на ее внутренний жар.

— Мог бы Фридрих снова поступить подобным же образом? — спросил Рэтбоун еще раз.

По лицу Зоры скользнуло странное выражение — это одновременно была боль, жалость и почти что сконфуженность. В первый раз за все время беседы она отвела взгляд, словно не хотела дать собеседнику проникнуть в ее затаенные чувства.

— Фридрих всегда верил в глубине души, что однажды страна призовет его обратно, и, когда настанет время, она примет и Гизелу, — сказала Зора. — И оценит ее по достоинству — как он сам ее оценивал, конечно, а не за то, что она представляет собой на самом деле! Он жил этой мечтой. Он обещал ей, что когда-нибудь эта мечта осуществится. И каждый год он повторял ей это снова.

Графиня опять посмотрела Рэтбоуну прямо в глаза.

— Это ответ на ваш вопрос. Фридрих не представлял себе возвращения, предав свое служение Гизеле. Он рассчитывал вернуться в Фельцбург с триумфом и рука об руку с ней. Но она неглупая женщина. Она знала, что этого не будет никогда. Он вернется, а ей откажут во въезде, и она претерпит публичное унижение. Фридрих будет удивлен, взволнован, сбит с толку, но Рольф Лансдорф и герцогиня позаботятся о том, чтобы он не отказался от трона во второй раз.

— Вы уверены, что так бы все и произошло? — тихо спросил Оливер.

— Ну, мы никогда этого уже не узнаем, не так ли? — отозвалась Зора со странной холодной улыбкой. — Фридрих мертв.

Ее слова неожиданно потрясли юриста. Теперь убийство уже не казалось ему столь бессмысленным и невозможным. Люди убивают по неизмеримо менее важным причинам.

— Понимаю, — ответил он очень серьезно. — Это очень сильный аргумент, за который присяжные — а это обыкновенные люди с улицы — просто ухватятся. — Адвокат сложил ладони треугольником и облокотился на стол. — Но скажите, почему присяжные, поверив, что имело место убийство, должны заподозрить в нем злосчастную вдову, а не какого-нибудь последователя кронпринца или другого влиятельного немецкого деятеля, верящего в объединение Германии? Ведь у них тоже для этого были сильнейшие побудительные мотивы? За корону или при ее утрате совершалось и совершается бесчисленное количество убийств! Неужели Гизела скорее пошла бы на убийство, чем на необратимую, в случае смерти Фридриха, потерю трона?

Сильными тонкими пальцами графиня ухватилась за ручки кресла и наклонилась вперед. Лицо у нее напряглось.

— Да, — сказала она непоколебимо. — Ей нет никакого дела до страны или кого-нибудь из нас. Если б Фридрих вернулся, он бы отказался от Гизелы. По собственной ли воле или из-за постороннего вмешательства этого мир никогда не узнал бы, да и не стал бы никто интересоваться причиной… Но тогда мечта была бы утрачена, великая легенда любви разрушена. Гизела стала бы жалкой, даже смешной фигурой, женщиной уже не первой молодости, которую бросили после двенадцати лет брака.

Лицо фон Рюстов обострилось, а голос охрип.

— Напротив, теперь, когда он мертв, она снова героиня великой семейной драмы. Она в центре всеобщего восхищения и зависти. В ней есть некая тайна, некая притягательность. И пока она сохраняет приличия, Гизела вольна расточать благосклонность своим воздыхателям. Она окутана очарованием, как одна из величайших персон в мировой истории любви; о ней будут слагать песни, о ней будут рассказывать предания… И какая бы женщина в глубине души не позавидовала такой судьбе? Это же род бессмертия! И главное — то, что ее стали бы вспоминать с почтением, реверансами, и никто бы над ней уже не смеялся. А кроме того, — неожиданно свернула на другую тему графиня, — она обладает теперь его личным состоянием.

— Понимаю.

Вопреки самому себе Рэтбоун поддался ее убежденности. Теперь фон Рюстов всецело завладела его вниманием, мыслями и чувствами. Он не мог не воображать себе страсти, которые сначала двигали поступками кронпринца, не представлять его всепоглощающую любовь к женщине, такую непреодолимую, что он пожертвовал ради нее и страной, и короной. Что же это за женщина? Какой необыкновенной личностной силой и только ей свойственным очарованием она обладает, если смогла возбудить к себе такую любовь?

Была ли она похожа на Зору фон Рюстов, исполнена такой же искрометной энергии, возбудившей во Фридрихе мечты и неутолимые желания, о которых он ранее и не подозревал? Могла ли она вселить в него жизнеспособность и силы, заставить его поверить в себя, увидела ли в его возбужденном взгляде все, чем он мог стать? Сколько ночей провел Фридрих без сна, разрываясь между долгом и плотским желанием? И как он, наверное, все время сравнивал жизнь, отданную двору — эти ежедневные, бесконечные формальности, пустоту, неизменно и непременно окружающую властителя, одиночество в разлуке с любимой женщиной, — и жизнь в изгнании, но в постоянном обществе несравненной, необыкновенной возлюбленной? Они бы старели вместе, в отрыве от семьи и страны, однако одиночество им не грозило. Разве только его мучило бы чувство вины… Интересно, ощущал он себя виновным за то, что выбрал путь желания, а не долга?

И женщина… Перед каким выбором стояла она? Или все это для нее было просто полем битвы, которую она должна была либо выиграть, либо проиграть, потеряв все? Может быть, Зора была права и Гизела больше всего на свете хотела стать герцогиней? И проиграла? Или она только любила, любила этого мужчину и была готова к тому, что страна всегда будет считать ее злодейкой, пока сама она имеет возможность любить и быть со своим мужем? Не относилась ли она к числу женщин, чья жизнь кончается в горе вместе с утратой единственного любимого мужчины? Или же то, что случилось, — творение ее собственных рук, и его смерть представлялась ей единственной альтернативой измене, отчего она стала бы притчей во языцех, когда у всех на глазах закончился бы величайший роман в кругу коронованных особ, и закончился не величественной трагедией смерти, а фарсовым положением брошенной жены?