Эллери Куин - Смерть в Голливуде Страница 3

Его почему-то очень раздражала поза, в которой уселась его гостья. Поэтому он настойчиво попросил:

— Прошу вас, не устраивайте сцен. Мы сейчас не фильм ужасов снимаем, не надо так на меня смотреть. Попробуем спокойно выяснить, какая может быть связь между трупом животного, оставленного около вашего порога, и смертью вашего отца. Ну?

— Он умер от испуга.

— А что показали результаты вскрытия? — Теперь он начинал понимать, почему в полиции девушку не принимали всерьез.

— Что-то с сердцем. Какая разница — что именно. Настоящая причина — в собаке.

— Ну что ж, тогда давайте начнем по порядку, — Эллери предложил ей свои сигареты, но она отказалась и вытащила свою собственную пачку «Данхилла». Он зажег для нее спичку и заметил, что сигарета в ее губах сильно дрожит.

— Так, вас зовут Лаурел Хилл. У вас был отец. Кто он? Где вы живете? Чем он зарабатывал на жизнь? И все остальное, пожалуйста.

Она удивленно взглянула на него, как будто ей и в голову не могло прийти, что такие мелкие подробности их жизни могут иметь какое-либо значение.

— Лаурел, я не обещаю, что займусь вашим делом. Но твердо обещаю не смеяться над вами.

— Спасибо… Лендер Хилл. «Хилл и Приам». Оптовая ювелирная торговля.

— Понятно, — он впервые слышал о подобной фирме. — В Лос-Анджелесе?

— Основная контора здесь, хотя папа с Роджером имеет… то есть имел… — Она горько засмеялась. — И я должна теперь говорить о нем в прошедшем времени!.. филиалы в Нью-Йорке, Амстердаме, Южной Африке.

— А кто это — Роджер?

— Роджер Приам — папин партнер. Мы живем около Аутпоуст, совсем недалеко отсюда. Двенадцать акров кривобокого леса вниз по склону холма… Около дома — английский парк с эвкалиптами и королевскими пальмами в шахматном порядке, вокруг заросли бугенвиллей, где порхают всякие райские птички и попугайчики — ну, всякая живность, которая болеет и мрет, как мухи, при малейшем падении температуры. А это случается регулярно каждую зиму и вызывает удивленные толки и уверения, что такого в Южной Калифорнии не бывает и больше не повторится. Но папа был без ума от них. Он часто говаривал, что чувствует себя среди их щебета как карибский пират. Прислуги у нас в доме трое человек, а садовник приходящий. Участок Приама граничит с нашим. — По тому, как она произнесла имя партнера своего отца, Эллери почувствовал, что он вызывает у нее отвращение, граничащее с ненавистью. — У отца было больное сердце, и ему следовало бы жить не так высоко на холмах. Но он любил это место и слышать не хотел о переезде.

— А мать жива? — но он уже и сам догадался по ее виду, что нет. Такая самостоятельная девчонка… В ней было что-то мужское, и Эллери сильно подозревал, что бывают моменты, когда она в состоянии действовать как настоящий мужчина. Никакая она не «Мисс Лос-Анджелес», подумал Эллери. Вот теперь девушка ему нравилась.

— Так жива мать или нет? — переспросил он, не дождавшись ответа Лаурел.

— Я не знаю. — Так, он явно задел больное место. — Если я когда и знала свою мать, то теперь забыла.

— Ну, а приемная мать?

— Он никогда не был женат. Меня вырастила нянька, которая умерла, когда мне исполнилось пятнадцать. Четыре года назад. Я всегда плохо относилась к ней, и порой мне кажется, что она заболела воспалением легких и умерла специально, чтобы на всю жизнь у меня остался комплекс вины. Я… была его приемной дочерью. — Она поискала глазами пепельницу, и Эллери быстро пододвинул ее. Девушка, давя окурок, многозначительно добавила:

— Но я была его настоящей дочерью. Не то что темные делишки некоторых личностей, которые пускаются на всякие уловки, чтобы прикрыть свои сомнительные связи. Я любила и уважала его и я — как он частенько шутил — была единственной женщиной в его жизни. Папа был слегка старомоден в своих привычках. Всегда, например, подавал мне стул и все в этом роде. Он вообще был… такой славный!

«Так, что-то начинает проясняться», — промелькнуло в голове Эллери, и он подумал, что пора переходить к существу дела.

— Это случилось две недели назад, — как будто прочитав его мысли, сказала все тем же ровным тоном Лаурел. — Третьего июня. Мы только что кончили завтракать. Симон, наш шофер, вошел сказать, что машина готова и что у порога лежит что-то «любопытное». Мы все вышли и увидели его, этого мертвого пса. Прямо у дверей. А на ошейнике болтался обычный багажный ярлык. Черным карандашом на нем было написано имя папы: «Лендер Хилл».

— Адрес?

— Нет. Только имя.

— А почерк знакомый?

— Да я толком и не смотрела. Только заметила, что черным карандашом, а больше ничего. Когда папа склонился над собакой, он удивленно сказал: «Смотрите-ка, это мне». А потом открыл небольшую коробочку.

— Какую коробочку?

— Ну, к ошейнику была прикреплена серебряная коробочка, вроде как для таблеток. Папа открыл ее и достал плотно свернутую бумажку. Он развернул ее и увидел текст. Точно не могу сказать — написанный от руки или напечатанный на машинке. Кажется, напечатанный. Я не успела рассмотреть — папа отвернулся, чтобы прочитать записку.

Когда он кончил читать, его лицо стало мучнисто-серым, а губы посинели. Я только собралась было спросить, кто прислал ее и что все это значит, как вдруг он судорожно скомкал записку, сдавленно вскрикнул и рухнул на землю. Такое уже случалось на моих глазах. Это был инфаркт.

Она пристально смотрела сквозь широкое окно на Голливуд.

— Может, выпьете что-нибудь, Лаурел?

— Нет, спасибо. Симон и я…

— А какой породы была собака?

— Какая-то охотничья, по-моему.

— Был ли на ошейнике номерной знак?

— Что-то не припомню.

— А метка о прививке от бешенства?

— Я не помню, чтобы на ошейнике было что-нибудь, кроме ярлыка с папиной фамилией.

— Может, ошейник был какой-то особый?

— Да нет, стоимостью не более семидесяти пяти центов.

— Значит, простой ошейник. — Эллери лениво откинулся в кресле и вытянул ноги. — Что же дальше, Лаурел?

— Симон и Ичиро, наш слуга, перенесли папу в спальню. Я тем временем бегала за бренди, а наша экономка миссис Монк вызвала врача. Он живет на Кастильен-Драйв, и прибыл буквально через несколько минут. Папа тогда еще не умер.

— Понятно, — сказал Эллери. — А что было написано в этой записке, которую ваш отец достал из серебряной коробочки на ошейнике мертвой собаки?

— Этого-то я как раз и не знаю.

— Вот это досадная неожиданность!

— Понимаете, когда он упал без чувств, бумага была у него в руках, он смял ее в комок. Сначала мне было не до нее, а когда пришел доктор Волюта, я вообще о ней забыла. Но ночью вспомнила и при первом же удобном случае — наутро — спросила папу. Стоило мне упомянуть о записке, как он резко побледнел и забормотал: «Ох, это ерунда, сущая ерунда», а я поскорее сменила тему. Но когда доктор Волюта в очередной раз заглянул проведать папу, я отвела его в сторону и спросила, не видел ли он записки. Он ответил, что разжал кулак отца и положил смятую бумажку на ночной столик рядом с кроватью, не читая. Я обращалась к Симону, Ичиро и экономке, но все отвечали, что не видали записки. Скорее всего папа обнаружил ее, когда пришел в себя, и забрал.

— И с тех пор она вам не попадалась?

— Нет. Хотя я усиленно искала ее. Думаю, что папа ее уничтожил.

На это Эллери ничего не ответил.

— Ну ладно. Значит, собака, ошейник, коробка. Что с ними?

— Знаете, мы были так обеспокоены состоянием папы, что о собаке как-то позабыли. Помню, я сразу же сказала, чтобы ее убрали. Я имела в виду, чтобы ее просто убрали с порога, но на следующий день, когда я вспомнила о ней, миссис Монк сказала, что она вызвала ветеринарную службу, или что-то в этом роде, и они увезли собаку.

— Да-а, ищи теперь ветра в поле… — мрачно прокомментировал Эллери, покусывая ноготь. — Хотя вот этот ошейник и коробочка… А вы уверены, что реакция вашего отца не была вызвана просто-напросто видом мертвого животного? Может быть, он очень боялся собак? Или, — прибавил он внезапно, — смерти?

— Он обожал собак! Настолько, что, когда наша Сара скончалась от старости в прошлом году, он отказался заводить другую собаку. Он сказал, что терять их слишком тяжело. Что касается смерти как таковой, то я не думаю, чтобы эта перспектива особенно волновала папу. Во всяком случае не настолько, чтобы он мучился ею. Да, он ужасался при мысли о затяжной и обременительной для окружающих болезни, с постоянными болями. Поэтому не раз выражал надежду, что, когда пробьет его час, он тихо угаснет во сне. — Вот и все. Я ответила на ваш вопрос?

— И да, и нет, — сказал Эллери. — А был ли он суеверен?

— Да вроде нет. А что?

— Вы сказали, что он умер от страха. Вот я и пытаюсь выяснить его причины.

Лаурел помолчала. Потом сказала:

— А ведь вы правы. То есть, в том, что у него были какие-то причины для страха. Но уж собака-то его никак не могла испугать. — Она обхватила руками колени и неподвижно уставилась прямо перед собой. — Мне показалось, что эта собака не произвела на него никакого впечатления, пока он не прочел записку. А может, и потом она не играла никакой роли, я не знаю. Но вот содержание записки самым страшным образом потрясло его. Это точно! Я никогда раньше не видела его перепуганным. Причем до такой степени. Я готова поклясться, что когда он прочел записку, то уже как бы и умер… Он лежал тогда, как мертвый. Эта записка поразила его в самое сердце. — Она обернулась лицом к Эллери. Глаза у нее оказались зеленоватыми, с коричневыми крапинками, слегка навыкате. Она сказала: