Эли Бертэ - Присяжный Страница 30

Пока часовые сдерживали у дверей напор шумной толпы, зал суда уже был полон избранной публики. Дамы в пышных нарядах, важные сановники из разных ведомств, молодые адвокаты, которые не без удовольствия красовались перед некоторыми из знакомых своими новыми форменными мантиями, занимали места, отведенные избранной публике. Издали кланялись и улыбались друг другу, не скрывая любопытства к предстоящему процессу. Кресла членов суда и скамьи присяжных заседателей еще оставались пустыми, боковая дверь, в которую должны были ввести подсудимого, должна была еще не скоро отвориться. Все присутствующие вздрагивали при малейшем шуме, поворачивали головы при малейшем движении толпы. Лихорадочное нетерпение отражалось на всех лицах.

Пока зрители находились в этом тревожном ожидании, в зале совета, смежном с залом суда, приступали к выбору присяжных. Председатель и прокурор, оба в форменных красных мантиях и шапочках с золотым позументом, заняли свои места у стола, покрытого зеленым сукном. Вокруг стояли присяжные, настороженно прислушиваясь, чтобы расслышать, чьи имена будут названы в результате жеребьевки. Франсуа Шеру охраняли два жандарма, здесь же находился его адвокат; подсудимого ввели, чтобы он мог воспользоваться своим правом отвергнуть тех присяжных, которых он не хотел бы видеть своими судьями.

Шеру в тюрьме поправился, пища заключенных была гораздо вкуснее и питательнее гречишных лепешек и картофеля, которыми он обыкновенно питался дома. Впрочем, его равнодушный вид, даже в эту критическую для него минуту, неоспоримо доказывал, что душевные треволнения не помешали благодетельному воздействию праздности и хорошей пищи на его организм. Он надел новые блузу, башмаки и чистую рубашку, выбрился ради торжественного случая и вообще принарядился. Он смотрел на окружающие его предметы скорее с любопытством, чем со страхом, и, казалось, спрашивал себя, как может столько знатных господ заниматься таким ничтожным человеком, как он.

В числе присяжных, окруживших стол, был и де ла Сутьер. Против обыкновения, он был одет очень тщательно, ботфорты и сюртучок с металлическими пуговицами были заменены нарядом из черного сукна. Этот мрачный костюм подчеркивал его чрезвычайную бледность и то, как сильно он изменился в лице. Он избегал разговоров и, по-видимому, не слышал незначительных замечаний своих товарищей. Один из них, вынудив де ла Сутьера ответить на его вопрос, был поражен странным звуком его голоса. Избавившись от докучливого собеседника, де ла Сутьер вновь предался болезненно тревожному ожиданию, какие имена произнесет председатель.

Имя де ла Сутьера было произнесено первым, благодаря этому он становился старшиной присяжных и неминуемо приобретал большое влияние на своих товарищей. Однако не успел он порадоваться этому счастливому обстоятельству, как новое жестокое опасение овладело его сердцем. Прокурор или защитник Шеру имели право отстранить его. И тот и другой могли представить разумные обоснования. Во-первых, де ла Сутьер часто общался с покойным Бьенасси, во-вторых, он был соседом подсудимого и мог быть настроен или против него, или в его пользу. Де ла Сутьер только того и ждал, что прокурор или защитник Шеру произнесут грозные для него слова: «Не принимаю».

Ничего подобного, однако, не произошло. Еще утром адвокат подсудимого спросил Шеру, не испытывает ли он недоверия к кому-нибудь из присяжных, на что Шеру ответил с некоторого рода добродушием:

– Боже мой! Господин адвокат, эти важные господа не могут ничего иметь против такого бедняка, как я, зачем же я их буду обижать? Я не убивал сборщика податей, это точно, а господа с их умными головами не смогут не понять этого. Положитесь на них и не оскорбляйте никого.

Итак, защитник Шеру не отстранил ни одного из присяжных. С другой стороны, прокурор также не имел никакого желания воспользоваться своим правом против образованных людей. Когда в его присутствии кто-то заговорил о присяжных из окрестностей города Б***, он ответил:

– Какое нам дело, откуда они, для нас важнее всего, чтобы присяжные были умственно развитыми.

В то время это действительно было важно, присяжных брали исключительно из небольшого числа богатых избирателей, и не всегда они оказывались хорошо образованными и опытными в житейских делах, что необходимо для здравой оценки фактов разбираемого дела и для противодействия интригам защиты.

В числе присяжных было пять-шесть торговцев хлебом или скотом, едва умевших читать молитвенник и писать свое имя, но они владели значительными участками земли, платили подать, а стало быть, пользовались правами избирателей. Против некоторых из них высказался прокурор, что же касалось де ла Сутьера, то никому и в голову не приходило его отстранять; о его честности и уме уже давно было составлено высокое мнение, так с чего же было испытывать к нему хоть малейшее недоверие?

Итак, имя де ла Сутьера не вызвало протеста ни с какой стороны, вследствие чего он был окончательно утвержден в качестве одного из судей Шеру. На подобный успех он не смел и рассчитывать. Свободно переведя дух после выбора надлежащего числа присяжных, он легким шагом вошел со своими товарищами в зал заседаний, думая про себя: «Все идет хорошо».

Присяжные заняли свои места, Шеру посадили на скамью подсудимых и окружили жандармами. Когда все стихло, пристав возвестил пронзительным и фальшиво звучавшим голосом, который, по-видимому, свойствен всем судебным приставам:

– Господа члены суда! – И вслед за тем тоном еще пронзительнее: – Шляпы долой!

В эту торжественную минуту де ла Сутьер рассеянно обвел взором присутствующих. Места, отведенные знатной публике, впрочем, как и весь зал суда, предоставленный всем без разбора, были переполнены до последней возможности. Зрители едва могли шевельнуться. В томительном ожидании все сидели, вытянув шеи и задыхаясь от духоты.

Внезапно де ла Сутьер испытал нечто вроде электрического разряда. Он заметил в нескольких шагах от себя, над самыми перилами, которые отделяли толпу от избранной публики, плутовское лицо, обрамленное черными волосами, над которым виднелся чепчик с яркими лентами. Призрак самого Бьенасси не мог бы навести на старшину присяжных большего ужаса, чем вид Женни Мерье, бывшей горничной его дочери. Коварная интриганка уселась в первом ряду, вероятно, с целью пристально следить за ходом судебной драмы, настоящая завязка которой была ей известна лучше, чем кому бы то ни было.

С обеих сторон от нее стояли, как покровители, а быть может, и как советчики в случае надобности, мужчины, которых де ла Сутьер видел на площади: старик отец с тщедушным видом и лицом в прыщах и жених с густой черной бородой и усами и грубым лицом. Как только Женни заметила, что де ла Сутьер ее увидел. Она с улыбкой произнесла несколько слов своим «ассистентам», и глаза их устремились на старшину присяжных, который, со своей стороны, с содроганием отвел от них взор.

Сидя на скамье подсудимых, Франсуа Шеру не мог испытать и сотой доли того, что в эту минуту чувствовал один из главных его судей. Месье де ла Сутьер был уверен, что Женни Мерье пришла в зал суда единственно с целью отомстить ему, что с минуты на минуту она прервет заседание и заявит о невинности подсудимого. А потом назовет имя настоящего убийцы. От этих мыслей у него становилось темно перед глазами, голова кружилась, он хотел бы прорваться сквозь сплошную толпу и оказаться на улице, на свободе, но справился с волнением и остался на месте.

Беспокойство его было таким сильным, что сосед, заметив, как он изменился в лице, поинтересовался его самочувствием. Сначала де ла Сутьер не смог произнести ни слова, но, когда внимательный сосед повторил вопрос, с усилием ответил:

– Ничего… ничего… здесь очень душно!

Ему удалось наконец немного успокоиться, не настолько, однако, чтобы внимательно выслушать и осознать содержание обвинительного акта, чтение которого только что начал секретарь. Впрочем, пока излагались лишь известные читателям пункты обвинения, которые де ла Сутьер знал лучше кого-либо. Когда председатель приступил к допросу подсудимого, к де ла Сутьеру вернулись присутствие духа и полная ясность мысли.

Все это время Шеру сохранял удивительное хладнокровие. Возможно, это было следствием свойственной ему грубости чувств, а может быть, и сознанием своей невинности относительно главного пункта обвинения. Когда его спросили, признает ли он, что был некогда осужден на каторжные работы, он спокойно ответил:

– Это правда, сударь, зачем мне это оспаривать? Но с одного вола двух шкур не дерут, не правда ли? Они продержали меня там сколько хотели и потом отпустили за хорошее поведение, зачем же поднимать старое? Впрочем, не я убил того, как не убил и этого. Нет, не я совершил это убийство. Чтобы мне никогда не опускать ее более, если я лгу. – Произнося эту обычную формулу присяги, принятую у крестьян в Лимузене, он поднял вверх руку.