Уилки Коллинз - Закон и женщина Страница 32

После этого объяснения он обратился к декану факультета:

«Господин декан, я к вашим услугам. Я прошу извинения, что задержал на минуту ход дела».

Все это было сказано с величайшей любезностью и добродушием, Допрашиваемый деканом факультета, он давал свои показания отчетливо и без малейшего признака смущения или колебания.

«Я гостил в Гленинге во время смерти миссис Макаллан, — начал он. — Доктор Джером и мистер Голл выразили желание повидаться со мной, так как подсудимый был слишком поражен смертью жены, чтобы исполнять свои обязанности хозяина дома. Доктора сообщили мне ужасное известие, что миссис Макаллан умерла от отравления, и поручили мне передать это ее мужу и предупредить его, что тело будет подвергнуто судебно-медицинскому вскрытию.

Если бы сыщик видел моего старого друга, когда я передал ему поручение докторов, у него не хватило бы духу обвинить его в убийстве. По моему мнению, это обвинение было не чем иным, как оскорблением. Под влиянием этого убеждения я противился до последней возможности захвату писем и дневника моего друга. Теперь же, когда письма и дневник известны, я подтверждаю мнение матери подсудимого, что они не могут служить свидетельством против него. Всякий дневник, если только он не ограничен записыванием чисел и голых фактов, есть выражение худших сторон того, кто ведет его. В девяти случаях из десяти он есть не что иное, как более или менее пошлое обнаружение тщеславия и самомнения, которых человек не решится обнаружить ни перед кем, кроме самого себя. Как старейший Друг подсудимого, я торжественно объявляю, что я не считал его способным писать пошлый вздор, пока не услышал выдержек из его дневника.

Чтобы он был способен убить свою жену! Чтобы он был способен обращаться со своей женой пренебрежительно и жестоко! Я знаю его двадцать лет, и я ручаюсь, что во всем этом собрании нет человека, который был бы менее его способен к преступлению и к жестокости. Я скажу более, Я сомневаюсь, чтобы даже человек, способный к преступлению и к жестокости, мог решиться причинить зло женщине, преждевременная смерть которой возбудила это дело. Я слышал, что говорила здесь невежественная и предубежденная сиделка Кристин Ормзон. Я опровергаю все, что она сказала. Миссис Макаллан, вопреки недостаткам ее наружности, была прелестнейшим существом, какое я когда-либо знал. Это была женщина благовоспитанная в лучшем значении этого слова. Я не встречал ни в ком другом такой приятной улыбки или такой грации и красоты во всяком движении. Она пела прекрасно, и редкий артист по профессии обладает таким туше на фортепьяно, какое было у нее. Говорила она так, что я не встречал ни одного мужчины и даже ни одной женщины, которые не были бы очарованы ее разговором. Сказать, что такая женщина терпела сначала пренебрежение, потом была варварски умерщвлена человеком, нет, мучеником, стоящим здесь, — все равно что сказать, что солнце не светит в полдень или что над нами нет неба.

О да, я знаю, что письма ее друзей свидетельствуют, что она горько жаловалась им на мужа. Но вспомните, что пишет в ответ одна из ее корреспонденток, умнейшая и лучшая. «Я полагаю, — пишет она, — что Ваша слишком чувствительная натура преувеличивает или перетолковывает в ложную сторону пренебрежение, которое Вы испытываете со стороны своего мужа». В этих немногих словах заключается вся истина. Природа миссис Макаллан была мечтательной, самоистязающей природой поэта. Никакая земная любовь не могла казаться ей достаточно благородной. Мелочи, на которые женщина с более грубой натурой не обратила бы никакого внимания, причиняли ей величайшее страдание. Бывают люди, рожденные с тем, чтобы быть несчастными. Бедная миссис Макаллан была из их числа. Сказав это, я сказал все.

Нет, осталось прибавить еще нечто. Нелишне, может быть, напомнить обвинительной власти, что в материальном отношении смерть миссис Макаллан была большой утратой для ее мужа. Он настоял перед свадьбой, чтобы все ее состояние было укреплено за ней и за ее родными после нее. Доход с ее состояния давал средства содержать великолепный дом и сады в Гленинге. Собственный доход подсудимого с присоединением пособия от его матери так ничтожен, что не дает ему даже возможности жить в его поместье. Зная все его дела, я утверждаю, что смерть жены лишила подсудимого двух третей его годового дохода. А обвинительная власть, представляя его самым низким и жестоким из людей, говорит, что он убил ее с заранее обдуманным намерением, тогда как все его материальные расчеты были связаны с жизнью жены.

Бесполезно спрашивать меня, замечал ли я в поведении подсудимого и миссис Болл что-нибудь такое, что оправдывало бы ревность жены. Я никогда не обращал внимание на миссис Болл и никогда не поощрял подсудимого говорить со мной о ней. Он был поклонником красивых женщин, но, сколько мне известно, в самом невинном смысле. Чтобы он мог предпочесть миссис Болл своей жене, для меня решительно непостижимо, если только он не был безумным. Но я никогда не имел оснований считать его безумным.

Что касается вопроса о мышьяке, то есть вопроса о том, был ли мышьяк у миссис Макаллан, я могу дать показания, которые могут быть достойны внимания суда. Я присутствовал в канцелярии сыщика при осмотре бумаг и других вещей, найденных в Гленинге. Мне была показана туалетная шкатулка покойной после того, как все содержавшееся в ней было уже официально осмотрено сыщиком. У меня очень чувствительное осязание. Ощупывая крышку с внутренней стороны, я заметил нечто, что побудило меня исследовать ее устройство. Результатом этого было открытие секретного отделения между верхней деревянной доской и внутренней обивкой. В секретном отделении я нашел вот этот пузырек».

Допрос свидетеля был приостановлен для осмотра пузырька и для сравнения его с пузырьком, составлявшим принадлежность туалетной шкатулки.

Последние были из лучшего стекла и очень изящны по форме. Пузырек же, найденный в секретном отделении, был самый простой, такой, какие обыкновенно употребляются в аптеках. К несчастью, в нем не осталось ни малейшей частицы какого-нибудь твердого вещества, никакого запаха, и, что хуже всего, на нем не было ярлыка.

Москательщик, продавший вторую дозу мышьяка, был вызван вторично. Он объявил, что пузырек, найденный в шкатулке, был точь-в-точь такой, в каком он продал мышьяк, но что, не видя на нем своего ярлыка, на котором он своей рукой написал «яд», он не может поручиться, что это его пузырек, потому что таких пузырьков много. Защита должна была признаться, что ярлык, несмотря на самые тщательные поиски в шкатулке и в спальне покойной, не был отыскан. Пузырек был, может быть, действительно тем самым, в котором был продан мышьяк, но это осталось недоказанным.

Таков был результат последней попытки защиты доказать, что мышьяк был передан подсудимым его жене. Затем представлена была книга, в которой говорилось об употреблении мышьяка штирийскими крестьянами, но могла ли книга доказать, что миссис Макаллан просила мужа купить для нее мышьяк? Представлен был также и клочок скомканной бумаги с крупинками белого порошка, найденный в бюро миссис Макаллан и признанный первым из москательщиков за его ярлык. Но где были доказательства, что бумажка была спрятана в бюро самой миссис Макаллан и что остальной порошок был также у нее? Никаких прямых доказательств! Ничего, кроме предположений!

Дальнейший допрос Мизериуса Декстера касался предметов, не имеющих общего интереса. Перекрестный же допрос был, в сущности, умственным состязанием между свидетелем и лордом-адвокатом, состязанием, кончившимся, по общему мнению, торжеством свидетеля. Один вопрос и ответ на него я считаю, однако, нужным повторить здесь. Они показались мне чрезвычайно важными для меня.

«Мне кажется, мистер Декстер, — заметил лорд-адвокат с явной иронией, — что у вас есть своя собственная теория, на основании которой смерть миссис Макаллан для вас не тайна?»

«Я могу иметь на этот счет, как и на счет всего другого, свои собственные мнения, — возразил свидетель. — Но позвольте спросить господ судей, для того ли я здесь, чтобы излагать теории, или для того, чтобы рассказывать факты?»

Я записала этот ответ. Мысли мистера Декстера были мыслями искреннего друга моего мужа и человека умного. Они могли принести мне неоценимую пользу в будущем, если бы мне только удалось убедить его сообщить их мне.

Скажу здесь, кстати, что к этой выписке я прибавила свое собственное замечание. Говоря о миссис Болл, мистер Декстер отозвался о ней так презрительно, пожалуй, даже так грубо, что нельзя было не предположить, что он имел причину не любить, может быть, даже подозревать эту особу. По этому поводу также мне было крайне необходимо повидаться с мистером Декстером и разъяснить то, что суд счел не достойным внимания.