Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале Страница 32

Граф де Треморель с улыбкой отрицательно покачал головой. Но он был в совершенном восторге: его воспаленному тщеславию льстило непритворное чувство, светившееся в прекрасных глазах мисс Фэнси. Как его любят, как сокрушаются из-за него! Какой необыкновенный человек уходит из жизни!

— Мы не останемся тут, — продолжала Дженни. — Мы укроемся в маленьком домике на другом конце Парижа. Знаешь, в Бельвиле на холмах за тысячу франков можно найти прелестный домик с садиком. Нам будет так хорошо там вдвоем. Ты всегда будешь рядом со мной, а не то я стану ревновать, я страшно ревнивая. Прислуги у нас не будет, и ты увидишь, какая я хорошая хозяйка.

Эктор молчал.

— Пока у нас будут деньги, мы будем радоваться. А когда они иссякнут, ты покончишь с собой, если не раздумаешь. Нет, лучше мы вместе покончим. Только не из пистолета — это, наверно, очень больно. Мы разожжем большую жаровню с углем и уснем в объятиях друг друга. Кажется, это совсем безболезненно. Одна моя подруга уже потеряла сознание, когда взломали дверь, так она говорит, что ничего но чувствовала, разве только чуть-чуть голова болела.

Это предложение вырвало Эктора из сладостного оцепенения, в которое его погрузили глаза и объятия любовницы. Оно напомнило ему одну недавнюю историю, разбудившую в нем суетное тщеславие аристократа и светского льва.

Дело в том, что дня три-четыре назад он прочел в газете о самоубийстве некоего повара: но причине несчастной любви тот украл у хозяина жаровню и отравился у себя в каморке угарным газом. А перед смертью даже написал своей неверной возлюбленной весьма чувствительное письмо.

При мысли, что ему предлагают покончить с собой, как какому-то ничтожному повару, граф содрогнулся. Он представил, какие будут сделаны чудовищные сравнения. Это же значит добровольно выставить себя на посмешище! А Эктор де Треморель, который всю жизнь бравировал храбростью, смертельно боялся оказаться смешным. Умереть в Бельвиле от угара вместе с какой-то гризеткой! Кошмар!

Он грубо высвободился из объятий мисс Фэнси, оттолкнул ее и произнес обычным высокомерным тоном:

— Ну, хватит дурацких сантиментов! Все, что ты говоришь, детка, прелестно, но совершенно абсурдно. Человек, носящий мое имя, не смеет опуститься, он обязан умереть. — И, достав из кармана деньги, которые все-таки сунула туда мисс Фэнси, он бросил их на стол. — А теперь прощай.

Треморель хотел выйти, но Дженни, покрасневшая, растрепанная, с глазами, пылающими решимостью, встала в дверях.

— Ты не уйдешь! — вскричала она. — Я не позволю! Ты — мой! Пойми же: я люблю тебя. Если ты сделаешь хоть шаг, я позову на помощь.

— Нет, с этим надо кончать, — пожав плечами, бросил Треморель.

— Я не выпущу тебя!

— Ну что ж, тогда мне придется застрелиться здесь.

Вытащив из кармана пистолет, граф приставил его к виску и пригрозил:

— Если ты не дашь мне пройти, я спущу курок.

Вполне возможно, позови тогда Дженни на помощь, граф де Треморель нажал бы на спуск и сейчас был бы мертв. Но она не посмела и, лишь душераздирающе вскрикнув, упала без чувств.

Эктор спрятал пистолет в карман. Не подумав даже поднять лежащую на полу любовницу, он вышел и запер дверь.

В прихожей он позвал слуг, вручил им десять луидоров, велел разделить между собой и, больше не задерживаясь, ушел.

XIII

Выйдя на улицу, граф де Треморель хотел было свернуть на бульвар, но подумал о своих друзьях. Вероятно, слуги уже разнесли по всему городу весть о том, что на его имущество наложен арест.

— Нет, только не туда, — пробормотал он.

В самом деле, пойди он в ту сторону, ему бы неизбежно повстречался кто-нибудь из его «дражайших», и он, казалось, уже слышал изъявления соболезнований и смехотворные предложения помочь.

Он представлял себе сокрушенные гримасы, из-под которых проглядывает тайное злорадство.

Всю жизнь он так мало щадил чужое тщеславие и успел на своем веку ранить столько самолюбий, что теперь надо было ждать самого немилосердного возмездия.

Да и что греха таить? Друзья человека, избалованного неслыханным успехом, все до одного напоминают в какой-то мере, сознавая это или бессознательно, того чудака англичанина, который повсюду ездил за укротителем диких зверей, лелея надежду увидеть когда-нибудь, как они этого укротителя сожрут. Так и удача подчас пожирает того, кто долгое время держал ее в руках.

Итак, Эктор пересек дорогу, свернул на улицу Дюфо и направился в сторону набережных.

Куда он шел? Он сам не знал, да и не хотел знать.

Он брел куда глаза глядят, вдоль парапетов, вдыхая полной грудью чистый, свежий воздух, наслаждаясь блаженным ощущением сытости и теплыми лучами апрельского солнца и радуясь тому, что чувствует себя живым.

Погода была великолепная, и весь Париж высыпал на улицы. Город выглядел как-то по-праздничному, на тротуарах было полно гуляющих, вечно суетливая толпа текла без обычной спешки, все женщины казались хорошенькими.

У мостов толклись цветочницы с лотками, полными благоухающих фиалок.

У Нового моста граф купил букетик — ими торговали по десять сантимов — и вдел в петлицу. Он бросил цветочнице двадцать су и, не дожидаясь сдачи, пошел дальше.

Когда он добрался до просторной площади, в которую упирается бульвар Бурдона и где всегда полным-полно акробатов и всяких шарлатанов, демонстрирующих свое искусство и всякие диковинки прямо под открытым небом, толпа, шум, пронзительная музыка вывели его из оцепенения и безжалостно вернули к действительности.

«Нужно уехать из Парижа», — подумал он.

И, ускорив шаги, направился к Орлеанскому вокзалу, который высился напротив, на другом берегу Сены.

Войдя в кассу, он осведомился, когда отбывает поезд на Этамп. Почему он выбрал именно Этамп?

Ему ответили, что поезд ушел минут пять назад, а следующий будет только через два часа.

Он не на шутку огорчился и не в силах ждать целых два часа, сидя на одном месте, отправился, чтобы убить время, в Ботанический сад.

Пожалуй, он не был здесь лет десять, а то и двенадцать, с тех пор, как его, лицеиста, приводили сюда с товарищами на прогулку в зверинец или просто побегать.

С тех пор ничего не переменилось: все те же каштаны, те же источенные червем решетчатые ограды, те же дорожки между четырехугольными грядками, на которых высажены разные растения — их названия можно прочитать на табличках, укрепленных на железных стержнях.

Аллеи в этой части сада были почти безлюдны. Он опустился на скамью напротив музея минералогии. Быть может, лет десять назад, когда он учился в лицее, ему случалось, набегавшись и наигравшись, отдыхать на этой самой скамье.

Но как все изменилось для него с тех пор!

Жизнь тогда представлялась ему чем-то вроде длинной, широкой, усыпанной золотым песком улицы, которой не видать конца, тенистой, восхитительной улицы, где на каждом шагу его ждет новый сюрприз, новое наслаждение.

Вот он и промчался но этой улице, дошел до самого конца. И что нашел? Ничего.

Да, ничего. Перебирая в памяти пролетевшие годы, он не мог обнаружить ни одного дня, от которого у него осталось бы сладостное воспоминание, утешительное и умиротворяющее. Через его расточительные руки протекли миллионы, а он не мог припомнить, потратил ли хотя бы двадцать франков с пользой и с непритворной щедростью. Он, у которого было столько друзей, столько любовниц, тщетно напрягал намять в поисках родного имени, которое мог бы прошептать.

Словно в зеркале ему предстала вся его прошедшая жизнь, и он был потрясен, уничтожен, видя, как убоги оказались все его радости, как суетны все наслаждения, которые были целью и основой его существования.

Так для кого он, в сущности, жил? Для других. Он воображал, будто стоит на пьедестале в гордой позе, а на самом деле кривлялся на подмостках балагана.

«О, каким безумцем я был, — повторял он про себя, — каким безумцем!»

Он не замечал, что, прожив жизнь с оглядкой на других, теперь собирается умереть, чтобы угодить этим другим.

Ему стало жаль себя. Кто вспомнит о нем через неделю? Никто. Разве что эта девка мисс Фэнси! Да и то едва ли: через неделю она утешится и будет смеяться над ним с новым любовником. А между тем мнение Фэнси не на шутку его заботило!

Барабаны вокруг сада забили отбой.

Стемнело; над землей поднимался густой холодный туман. Граф де Треморель встал со скамьи; он продрог до мозга костей.

— На вокзал, — прошептал он.

Увы, самая мысль о том, чтобы пустить себе пулю в лоб в пустынном уголке какого-нибудь парка, как не без удовольствия думалось ему еще утром, теперь приводила его в ужас. Он представил себе собственный обезображенный труп, истекающий кровью где-нибудь в канаве. Что с ним станется? Пройдут мимо нищие или воры, разденут его. А потом? Служители правосудия обнаружат безымянное тело и до опознания наверняка отправят в морг.