Дороти Девис - Тень предателя Страница 34

— Мне нужна была такая любовь, — тихо сказала она.

— Я боготворю вас, Джанет. Я не достоин вашего чувства, не имею на него права, но я хочу боготворить вас. Я слишком безволен и слаб, чтобы признаться вам в этом сейчас.

— Не надо боготворить меня, Эрик. Я боготворила Питера… и это была плохая замена любви. — Она откинулась назад и провела рукой по постели. — Я не хотела причинять ему боль, поэтому боролась с собой всеми способами, какие только знала. Я просила его не оставлять меня в тот вечер, когда он вернулся из Афин. Но в глубине души знала, что лгу. Я хотела, чтобы он ушел, а вы остались. Если бы вы вернулись, Эрик… — Она посмотрела на Мазера как будто сквозь него, представляя потерянный момент и все, что могло случиться потом. — Ужасней всего было то, что я до сих пор не уверена, что он не знал этого.

— Теперь понятно, почему он так быстро согласился уйти в тот вечер, черт бы его побрал! — вскричал Мазер, представив то, что она мысленно вообразила, и разрывая путы вины, которыми сам связал себя.

— Эрик, Эрик! — Она пыталась дотянуться до него, но он отпрянул от ее протянутой руки.

— Он не смеялся вам в лицо?

— Он был слишком добр, чтобы сделать это, слишком культурен.

— Но он хотел, не так ли? Ему нечего было бояться своего друга Эрика, калеку Эрика!

Ее неожиданный гнев был так же силен, как и его. Она наотмашь ударила Мазера по лицу. Казалось, звук пощечины так и остался висеть в воздухе.

— Я никогда никому не позволяла говорить о вас такое в моем присутствии и не позволю этого и вам тоже.

Мазер почувствовал, как уходит гнев, и он опять ищет оправдания там, где его не может быть. Твоя вина всегда остается с тобой, и ничто не определит ее цену.

— О, Джанет, дорогая моя. Если бы вера могла сделать человека цельной личностью. — Он положил голову на кровать. Джанет легонько гладила его по волосам. Ее прохладные пальцы касались его лба и щеки; от пальцев Джанет слабо пахло духами.

— Никто из нас никогда не был цельной личностью, Эрик. Только в любви мы достигаем этого, по для единого целого всегда нужны две половинки.

— Мне кажется, прежде я никогда не любил, — признался Мазер.

— Вы этого боитесь?

— Нет. Только не сейчас.

— Значит, страха больше не будет?

— Этого никто не знает, — тихо промолвил он. — Как бы мне хотелось, чтобы вы никогда этого не испытали.

— Такого со мной не будет. Я из тех, кто ничего не начинает сначала. Видимо, фотография научала меня тому, что слово «сейчас» включает в себя и наше прошлое, которое способно ответить на все вопросы. — Джанет приложила палец к его виску. Ему казалось, что он слышит биение своего пульса, ток собственной крови.

Они какое-то время молчали. Потом она спросила:

— Вы возвращаетесь завтра?

— Да.

— Можем мы вернуться вместе?

— Нет. Думаю, нет. Я должен улететь один и первым же рейсом.

— Вы навестите меня, или мне лучше прийти к вам?

— Я сам приду… как только смогу.

— Эрик?

Он поднял голову и посмотрел на нее.

— Вы хотите… не так ли?

— Всей своей душой.

Джанет улыбнулась.

— А теперь не двигайтесь, пока я не уйду. — Наклонившись, подняв его лицо за подбородок, она коснулась его губ долгим нежным поцелуем.

Глава 22

Редмонд, Херринг и Перерро заехали за Марксом утром, чуть позднее девяти. За рулем был Перерро.

— Кто остался за старшего? — спросил Маркс. Редмонд в прекрасном настроении и ясный, как утреннее небо над ним, ответил:

— Сам начальник. Пришел, чтобы подбодрить нас.

— Да, — промолвил Маркс, — он меня тоже подбодрил утром, ни свет, ни заря. Я не представил ему вчера рапорт. Но в одном он прав. С Мазером я дал промашку. Он бы сломался, если бы мы раньше взялись за него.

— А сейчас давайте сосредоточим наше внимание на Корралесе, — предложил Редмонд. — В самом худшем случае Мазер всего лишь соучастник убийства, не так ли?

— Да. Если отдавать должное и противнику тоже, тогда согласен. Он не ожидал, что Бредли будет убит. Я потратил полночи, составляя его досье. Оно похоже на курсовую работу по психологии. Не дождусь, когда его прочитает инспектор Фицджеральд.

Редмонд рассмеялся.

Они ехали в северную часть города через Центральный парк, Седьмую авеню и пересекли Ленокс, минуя мрачные и затаившиеся трущобы.

— Крысы и рахит, — вспомнил Херринг. — Дядюшка Сэм, не пора ли с этим покончить? No hablo Espanol.[13]

— Я об этом не подумал, — вдруг сказал Редмонд. Замечание Херринга что-то ему напомнило. — Из своих личных соображении Корралес может не говорить по-английски.

— Он отлично объяснялся на английском на складе со старым сторожем Болардо, только свое имя забыл ему назвать, — заметил Херринг, — если он действительно тот доктор, кого мы ищем. — А потом добавил: — Черт побери, это должен быть все-таки он.

Как только они остановились, один из полицейских, ведущих наблюдение, указал им окно на втором этаже дома, где был кабинет Корралеса. Дом из красного кирпича делили между собой лавки на первом этаже, конторы и жилые квартиры на втором, судя по бутылкам с молоком, банкам с пивом и белью из прачечной, украшавшими подоконники.

— У него есть пациенты? — справился у полицейского Редмонд.

— Нет, сэр. В утренние часы их не бывает. Его обычно вызывают по телефону на дом.

— Его кабинет прослушивается?

— Да, сэр, но не нами.

— Скажите мне то, чего я еще не знаю, — сердито проворчал Редмонд.

— Или чего не знает Корралес, — добавил Маркс. — Где его машина?

— Черный седан припаркован там, где не разрешена парковка. — Полицейский указал на угол.

— Надо вызвать машину технической помощи, — сказал Маркс. — Это важно. Осколки стекла могли остаться на подошвах его обуви. Осколки от разбитой электрической лампочки. Они могут прилипнуть к педалям тормозов.

Доктор выглядел не на шутку испуганным, когда в его бедно обставленную приемную вошли четыре полицейских детектива. Он увидел их в открытую дверь своего кабинета. Прекратив разговор по телефону, он улыбнулся им. Видимо, он делал это часто, и тогда его лицо становилось красивым. Но исчезала улыбка, и с нею исчезала былая красота, подумал Маркс. Доктор встал, встречая их.

— Джентльмены из полиции, я полагаю?

Редмонд вынул свое удостоверение.

— Вы нас ждали, доктор?

— Я знаком с американской полицией, иногда они оказывают мне честь своим посещением, иногда наказывают. Что меня ждет нынешним утром?

Немудрено, что старик Болардо не очень хорошо понимал его: доктор говорил на слишком хорошем для сторожа английском языке.

Корралес, указав на желтые деревянные стулья, пригласил их сесть.

Маркс не помнил, чтобы ему когда-нибудь доводилось встречаться с революционерами, но по живому пронзительному взгляду доктора понял, что перед ним незаурядный их представитель. Он был крепким и мускулистым, несмотря на кажущуюся худобу, и лет ему было сорок, не больше.

— Мы хотели бы знать, доктор, где вы были в понедельник вечером, начиная с шести часов.

— Понедельник, двадцать четвертого. — Корралес полистал свой настольный календарь хорошо ухоженными руками. Эти руки не имели никакого отношения к крысам и рахиту нью-йоркских трущоб. — Вы знаете, что временами я работаю в клинике на Одиннадцатой улице?

— Да.

— Я был там до шести и после, возможно, до восьми. Затем я взял машину и поехал в город поужинать в моем любимом ресторане — «Лас Палмас» на Четырнадцатой улице. Иногда я там встречаюсь с друзьями. Сделал два звонка, да, вот еще — пневмония у ребенка, я перевез его из приюта в больницу на Ленокс-авеню.

— Вы сами перевезли ребенка?

— Конечно, нет. Я вызвал карету скорой помощи.

— В котором часу это было, доктор?

— Было уже далеко за десять, когда пришла карета. Я опаздывал на собрание.

— Давайте вернемся назад, доктор. Вы отправились ужинать, скажем, в восемь пятнадцать.

— Примерно.

— Сколько времени вы провели в ресторане? Мы должны это проверить.

— Час, или около того. Это мой единственный отдых.

— А когда вы приехали в больницу?

— Без четверти десять. Чтобы попасть в город, мне нужно не менее получаса.

— Хорошо, доктор. А второй ваш звонок? Вы сказали, что сделали два звонка.

— Я остановился на несколько минут в похоронном бюро на Сто восемнадцатой улице в Лексингтоне, чтобы отдать должное семье моего друга.

— В котором часу, доктор?

— В десять тридцать.

— А начало собрания в котором часу и где оно происходило?

Впервые Корралес проявил раздражительность.

— В старом Испанском зале на Восточной девятнадцатой улице. Мое выступление было последним, к несчастью, я должен был выступить раньше, чем было намечено. Они потеряли деньги из-за изменений в программе. Пострадал и сбор средств тоже. Надеюсь, вы знаете причину собрания, джентльмены? Освобождение Кубы.