Филлис Джеймс - Пристрастие к смерти Страница 39

— По-моему, это был свадебный шатер.

— Это другая пьеса, сэр. Суэйн играл местного психопата, члена банды, которая завалила гараж. Значит, у него должна быть карточка «Экуити».

— Как он тебе понравился в качестве актера?

— Энергетика есть, тонкости нет. Впрочем, я не большой ценитель. Предпочитаю кино. На спектакль пошел только потому, что Эмма готовилась к экзамену по культурологии. Пьеса была в высшей степени символична. Гараж должен был символизировать собой то ли Британию, то ли капитализм, то ли империализм, то ли, может быть, классовую борьбу. Не уверен, что сам автор знал, что именно. Считалось, что спектакль будет иметь большой успех у критики. Никто грамотно не произнес ни единой реплики, и через неделю я не мог вспомнить ни слова из этой пьесы. Во втором акте была, правда, весьма энергичная сцена борьбы со стеной. Суэйн провел ее весьма умело. Но бить ногами в стену гаража не то же самое, что перерезать горло. Я не вижу Суэйна в роли убийцы, во всяком случае, этого убийцы.

Оба они были опытными сыщиками и знали, как важно на начальной стадии удерживать расследование в рамках рациональности, сосредоточиваться только на физических уликах и достоверных фактах. У кого из подозреваемых было средство, возможность, знание обстоятельств, физическая сила, мотив? В столь ранний период следствия непродуктивно задаваться вопросами, обладает ли данный человек достаточной жестокостью, психологией преступника, хватило ли бы ему духу и безрассудства, чтобы совершить это конкретное преступление. Тем не менее, не в силах отрешиться от впечатления, которое человек производит при первой же встрече, они почти всегда это делали.

6

В маленькой спаленке на третьем этаже дома сорок девять по Краухерст-Гарденс мисс Уортон неподвижно лежала на кровати, в темноте уставившись в потолок. В теле, прижатом к твердому матрасу, ощущался необычный жар и тяжесть, словно на него навалили свинцовую плиту. У нее не было сил даже повернуться, чтобы поискать более удобную позу. Она и не надеялась безмятежно поспать в эту ночь, но совершила все обычные вечерние процедуры в тщетной надежде, что верность маленьким успокаивающим ритуалам поможет обманом склонить организм если не ко сну, то хотя бы к покою: предписанная требником на данный день глава из Священного Писания, горячее молоко, одно печеньице для пищеварения — последняя поблажка себе за день. Ничто не сработало. Отрывок из Евангелия от святого Луки представлял собой притчу о добром пастыре, одну из ее любимых, но сегодня она читала ее с обостренным, упрямо вопрошающим сомнением. В чем, в сущности, состоял труд пастыря? В том, чтобы опекать стадо, следить за тем, чтобы овцы не разбежались, а были помечены клеймом, острижены и отправлены на бойню. Не было бы нужды в их шерсти и мясе — не было бы и работы для пастыря.

Еще долго после того, как закрыла Библию, она лежала, неподвижно вытянувшись. Ночь казалась бесконечной, мысли ее метались, пытаясь найти убежище, словно загнанное животное. Где Даррен? Как он? Есть ли кому утешить его, позаботиться о том, чтобы он не чувствовал себя несчастным? На первый взгляд та жуткая сцена не произвела на него слишком тяжкого впечатления, но когда речь идет о ребенке, никто не может сказать, что он испытывает в подобных случаях на самом деле. И это ее вина, что они оказались отрезанными друг от друга. Ей следовало проявить настойчивость и узнать, где он живет, встретиться с его матерью. Он никогда не говорил о своей матери, а когда она спрашивала, пожимал плечами и ничего не отвечал. Она же не хотела давить на него. Вероятно, можно найти мальчика через полицию. Но стоит ли обременять подобной просьбой коммандера Дэлглиша в тот момент, когда ему предстоит раскрыть два убийства?

Мысленно произнесенное слово «убийство» принесло новую тревогу. Есть что-то, что она должна вспомнить, но не может, что-то, что нужно сказать коммандеру Дэлглишу. Он говорил с ней недолго и очень деликатно, сидя рядом в детском уголке церкви на таком же маленьком стульчике, на каком сидела она, не обращая внимания, даже не замечая, насколько тот не подходит для его высокой фигуры. Она старалась держаться спокойно, быть точной, излагать только факты, но отдавала себе отчет в том, что в ее памяти есть провалы, что-то стерто из нее кошмаром той сцены. Но что это может быть? Что-то маленькое, вероятно, не важное, но он сказал, что она должна рассказать ему обо всех подробностях, какими бы незначительными они ей ни казались.

Вдруг совсем другая насущная забота вышла на передний план. Ей захотелось в туалет. Она включила ночную лампу, пошарила рукой в поисках очков и взглянула на настольные часы, тихо тикавшие на ее прикроватной тумбочке. Было всего десять минут третьего. До утра не дотерпеть. Хотя мисс Уортон имела собственную гостиную, спальню и кухню, ванную комнату она делила с жившими этажом ниже Макгратами. Канализационная система в доме была допотопной, и если придется воспользоваться туалетом среди ночи, завтра Макграты будут выражать недовольство. Можно было воспользоваться ночным горшком, но его придется выносить и все утро прислушиваться к шорохам за дверью, чтобы проскочить вниз, не встретив наглого, презрительного взгляда миссис Макграт. Однажды, неся накрытый горшок, она столкнулась на лестнице с Билли Макгратом. При воспоминании об этом у нее до сих пор начинали пылать щеки. Но ничего не поделаешь. О том, чтобы прокрасться вниз и нарушить мертвую тишину ночи рокотом бурлящей воды, низвергающейся по трубам с громовыми раскатами, не могло быть и речи.

Мисс Уортон не знала, за что Макграты так ее не любят, почему ее безобидная учтивость их раздражает. Она старалась не попадаться им на глаза, хотя сделать это было не так-то просто, поскольку у них общая парадная дверь и узкий коридор. Первый раз приведя к себе Даррена, она объяснила Макгратам его появление тем, что мать мальчика работает в церкви Святого Матфея. Ложь, вырвавшаяся в панике, вроде бы удовлетворила их, а она впоследствии решительно вычеркнула ее из своей памяти — нельзя же было каждую неделю каяться в ней на исповеди. К тому же Даррен проходил туда и обратно так стремительно, что они вряд ли успели бы его о чем-либо расспросить, а следовательно, риск разоблачения был минимален. Мальчик словно бы чувствовал, что Макграты — враги и лучше избегать их, чем вступать в противоборство. Мисс Уортон пыталась расположить к себе миссис Макграт отчаянной сверхвежливостью и даже мелкими проявлениями любезности: летом убирала от солнца в дом ее бутылки с молоком; возвращаясь с церковной рождественской ярмарки, оставляла на ее пороге банку домашнего варенья или чатни.[16] Но эти свидетельства слабости, казалось, лишь усугубляли их враждебность, и в глубине души она знала, что ничего поделать с этим нельзя. Люди, как государства, нуждаются в ком-нибудь более слабом и уязвимом, чем они сами, чтобы презирать и стращать его. Таков уж наш мир. Тихо вытащив горшок из-под кровати, скорчившись над ним и напрягая мышцы, чтобы струя получалась более тонкой и производила меньше шума, она в который уж раз подумала о том, как ей хотелось бы завести кошку. Но палисадник — двадцать квадратных ярдов заросшей нестриженой травой земли, бугристой, как вспаханное поле, окруженной зарослями выродившихся роз и растрепанных, нецветущих кустов, принадлежал нижней квартире. Макграты ни за что на свете не разрешили бы ей пользоваться им, а держать кошку днем и ночью взаперти в двух маленьких комнатках было бы жестоко.

Ребенком мисс Уортон воспитывали в страхе, а это урок, который не забывается никогда. Ее отец, наставник начальной школы, умел в классе вести себя относительно терпимо, но компенсировал эту вынужденную сдержанность тиранией в собственном доме. Жена и трое детей боялись его. Однако общий страх не сближал детей. Когда, как обычно без всякой причины, он выбирал одного из них объектом недовольства, остальные видели в стыдливых взглядах друг друга лишь временное облегчение. Они учились лгать, чтобы защитить себя от отцовского гнева, и получали побои за вранье. Они учились бояться и бывали наказаны за трусость. И тем не менее на журнальном столике возле дивана у мисс Уортон стояла фотография родителей в серебряной рамке. Она никогда не винила отца за свои прошлые или нынешние несчастья. Она хорошо усвоила урок: винить надо только себя.

Теперь она осталась совершенно одна в целом мире. Ее младший брат Джон, с которым они были очень близки, психологически более сильный, чем остальные, приспособился к жизни лучше всех. Но Джон заживо сгорел в орудийной башне бомбардировщика «Ланкастер» за день до своего девятнадцатилетия. Мисс Уортон, счастливо не ведавшая о стальном аде, в котором Джон исходил криком в последние мгновения своей жизни, мысленно приукрашивала его смерть, представляя себе, как единственная немецкая пуля находит его сердце и молодого воина с бледным лицом, все еще сжимающего в руке пистолет, бережно опускают на землю. Ее старший брат Эдмунд после войны эмигрировал в Канаду и теперь, разведенный и бездетный, работал клерком в каком-то маленьком северном городке, названия которого она так и не запомнила, поскольку писал он крайне редко.