Жорж Сименон - Колокола Бесетра Страница 4

Расскажет ли он когда-нибудь и его историю?

Могра и представить не мог, что его друг может сидеть у постели больного, подыскивать нужные слова, пытаясь его убедить, стараясь доискаться, через какую щель можно проникнуть в сознание пациента.

"Да не надо так лезть вон из кожи! – хочется сказать Могра.

Бессон приехал сюда на английской спортивной машине. Он живет на улице Лоншан и проезжал через Елисейские поля как раз в то время, когда город совершает свой утренний туалет. На улице свежо. Скоро Бессон сядет в больничном дворе в машину и, опустив верх, снова поедет через Итальянскую заставу в Бруссе, где он читает лекции по общей патологии.

– Я нашел тебе частную сиделку, мадемуазель Бланш, которая когда-то работала у меня. Она здесь со среды. Можешь во всем на нее положиться. На ночь ее будет сменять другая, не менее опытная.

Затем, уже более легкомысленным тоном, добавляет:

– Ты, разумеется, заметил, что мадемуазель Бланш хороша собой, – это весьма помогает выздоровлению. Завтра – она начнет тебя кормить, сначала жидкой пищей, а через несколько дней станет заставлять подниматься на несколько минут с постели. Ну, на сегодня достаточно, не так ли? Я еще надеюсь повидаться с Одуаром. Сейчас его срочно куда-то вызвали, но до полудня он вернется. А я постараюсь забежать в конце дня.

Могра прекрасно понимает, что означает взгляд, который его друг бросает, уходя, на медсестру: «Я сделал все, что мог, но, увы, мало чего добился».

Впрочем, он не кажется слишком удивленным. Видимо, при параличе такое бывает нередко.

Уже отворив дверь, Бессон возвращается.

– Тебе сделают укол, и ты несколько часов поспишь. А потом, если Одуар сочтет нужным, тебя отвезут на рентген и сделают снимок головного мозга. Ничего страшного. Ты даже не заметишь, потому что будешь под наркозом. Не нужно, старина, сердиться, если мы тебя немного помучаем, но в медицине, как везде, как и у тебя в газете, существует неизбежная рутина.

Могра не протестует, да и не хочет протестовать. И ни на кого не сердится. Даже на судьбу.

Бессон шепчется о чем-то с сиделкой, но уже в коридоре, где все так же проходят неуклюжие бесшумные тени. Справа, должно быть, находится большая палата для больных, которым разрешено вставать, а коридор является местом их прогулки.

Могра очень хочется, чтобы м-ль Бланш поскорее вернулась: оставшись один, он чувствует, что его начинает охватывать паника, как это уже было в туалете «ГранВефура».

Он нетерпеливо ждет ее возвращения еще и потому, что после обещанного укола можно снова погрузиться в забытье, и даже услышать животворное гудение колоколов.

Когда она возвращается – свежая, бодрая, улыбающаяся, – Могра следит за ней взглядом и думает, что она видится такой каждому больному и каждый смотрит на нее с одним и тем же выражением, потому что она символизирует для всех молодость и жизнь.

Она откидывает одеяло, чтобы сделать укол, и, будь он в состоянии, улыбнулся бы ей в благодарность за то, что она здесь, чтобы извиниться за неудобства, которые он ей доставляет, и, главное, за то, что не верит, что он плохой пациент и не испытывает ни малейшего желания бороться.

Ему и впрямь не хочется бороться. К чему?

Глава 2

Еще ночь, но который час – определить невозможно.

Первое, что Рене чувствует, – это тревога: ему кажется, что он остался один в палате, освещаемой лишь желтоватым отсветом, проникающим сквозь застекленную дверь. Он решил, что остался один, потому что дверь эта приоткрыта, как будто его вверили попечению медсестры, дежурившей на всем этаже.

Однако, немного повернув голову, он обнаруживает, что ошибся: кто-то спит на раскладушке, стоящей между его кроватью и стеной. Рене различает лишь рыжие волосы спящей и вспоминает, что вечером ему представили ночную сиделку. Это уроженка Эльзаса, Жозефа, которая говорит с сильным акцентом. Она не такая хорошенькая и улыбающаяся, как м-ль Бланш. Под ее халатом угадывается плотное, роскошное тело, белая ткань туго обтягивает грудь. У него была тетка, сестра матери, с таким же крепким телом, у нее тоже были правильные, но лишенные изящества черты.

Как ложилась Жозефа, Рене не видел. Не знал, что в палате для нее поставили раскладушку. Наверно, ее принесли после того, как он уснул под действием укола. Что ему колют? Никто ему этого не говорил. Накануне его кололи неоднократно и всякий раз после этого записывали несколько то ли слов, то ли условных значков на листе картона, прикрепленном к изножию кровати.

Судя по доносящимся с улицы звукам, ночь уже подходит к концу. Многочисленные грузовики несутся по проспекту, который, минуя Итальянскую заставу и пригород, превращается в общегосударственную дорогу N 7. Он сотни раз проезжал по этому проспекту, направляясь на Лазурный берег, но так и не удосужился поинтересоваться, как он называется. Не помнит и другое, что каждый день или несколько раз в неделю вдоль проспекта выстраиваются торговцы, продающие не только всякую снедь, но и одежду.

Это совсем рядом, в сотне метров от больницы, где он теперь находится. Проезжая мимо, Рене не раз бросал взгляд на серые корпуса, окружающие большой двор, у ворот которого стоят охранники, словно это казарма. Он всегда полагал, что сюда помещают лишь стариков, неизлечимых больных, которые в одиночку или молчаливыми кучками прогуливались по двору. И еще умалишенных. Ведь Бисетр не только больница для престарелых, но и психиатрическая лечебница.

Оказавшись здесь, Рене не чувствует ни унижения, ни страха. Несмотря на странный привкус во рту, после вчерашнего снотворного голова у него ясная, и, лежа в кровати, он с удовольствием играет приходящими в голову мыслями, отбрасывая одну за другой, смешивая их в кучу и снова отделяя друг от друга.

Мысли эти отнюдь не мрачные. Несмотря на то, что окружающие могут подумать обратное, он не подавлен, а совершенно спокоен, никогда в жизни он не ощущал в себе такого спокойствия.

Но это особое спокойствие, которое трудно описать и которого он сам никак не ожидал.

Он даже и представить не может, как бы поступил, если бы несколькими днями раньше, допустим в среду утром, ему сказали: «Через несколько часов ты внезапно перестанешь быть нормальным человеком, не сможешь ходить, не сможешь говорить, не сможешь держать в правой руке перо. Ты будешь смотреть, как вокруг тебя снуют люди, а общаться с ними будешь не в состоянии».

У Рене никогда не было ни собаки, ни кошки, В сущности, он не любит животных, быть может, именно потому, что никогда ими не занимался и не пытался их понять. Внезапно он вспоминает, как они смотрят, – словно пытаются сказать что-то, но не могут.

Он не чувствует горечи. А если быть честным до конца, то следует признать, что и ни о чем не жалеет. Напротив! Восстанавливая в памяти свое прошлое, в частности то утро среды, Могра удивляется, что мог вести такую жизнь, придавать ей столько значения, играть в игры, которые теперь кажутся ему ребяческими.

Словно для того, чтобы получить совсем уж четкое представление о состоянии собственной души, он вспоминает одну картину, которую видел в те времена, когда успевал посещать картинные галереи. Это полотно Де Кирико [3], на котором была изображена своего рода синтетическая фигура портновский манекен с деревянной головой, залитый холодным лунным светом.

Вот в таком безжалостном свете и представляется ему его последний день-день так называемого нормального человека. В Париже Могра уже несколько лет живет в апартаментах, находящихся во флигеле отеля «Георг V», предназначенных для людей, поселившихся на долгий срок и называющихся резиденцией. Это избавляет его жену от домашних забот.

Она пыталась вести на улице Фезандери собственный дом. Делала это с желанием, энергично, однако через два года оказалась на грани нервного срыва. Да что там на грани! У нее был настоящий нервный срыв: в течение нескольких недель она отказывалась выходить из комнаты, день и ночь сидя в полной темноте. Это была вина его, а не Лины: он выбрал ее себе в жены и навязал ей свой образ жизни.

Вчера она приходила к нему, сразу после того, как его привезли с рентгена. В голове еще не рассеялся туман от наркоза, и он чувствовал даже большее безразличие ко всему, чем сейчас.

Тем не менее обратил внимание, что на ней было черное шелковое платье и подбитое норкой габардиновое пальто. В его, точнее, в ее среде была такая мода: из какого-то снобизма прятать дорогую норку под ничем не примечательную ткань.

Сейчас уже, наверно, около шести. Ночь уходит, за окном поднимается туман.

Накануне Рене познакомился и со старшей медсестрой. Она ему не понравилась-женщина лет шестидесяти, волосы с проседью, сероватое лицо, еще более безликая, чем профессор Одуар.

Может, это мимикрия и она подражает своему шефу? Приведя Лину, осталась стоять посреди его небольшой палаты с таким видом – он еще бывает у некоторых актеров, – словно, кроме нее, ничего не существует.