Джун Томсон - Досье на Шерлока Холмса Страница 46

Расследуя «Убийство в Эбби-Грейндж», Холмс заходит еще дальше. Он сам выступает в роли судьи, а Уотсон – суда присяжных, и они снимают с капитана Кроукера обвинение в убийстве сэра Юстеса Брэкенстолла, негодяя и пьяницы. Кроукер убил его в драке после того, как Брэкенстолл ударил палкой по лицу свою жену, леди Брэкенстолл. Холмс оправдывает свое решение тем, что, в отличие от полиции, он имеет право на личное суждение. При условии, что никого другого не арестуют из-за смерти Брэкенстолла, Кроукер может быть свободен, заявляет Холмс.

По моему мнению, Холмс совершенно неправ в конце расследования «Случая в интернате»[68], когда соглашается скрыть от полиции важные улики, чтобы Джеймса Уайлдера, незаконного сына герцога, не обвинили в заговоре с целью похищения юного лорда Солтайра. Преступление Уайлдера привело к убийству герра Хайдеггера, а десятилетнего школьника держали в заточении в ужасающих условиях. Трудно также принять попытку Холмса дать герцогу совет помириться с герцогиней, с которой тот расстался. У Холмса входит в привычку вмешиваться в личную жизнь других людей, которая уже проявилась в его давлении на Уотсона при продаже практики в Кенсингтоне и в запрете на публикацию рассказов.

Государственная полиция, разумеется, ничего не знала о том, что Холмс утаивал улики или препятствовал свершению правосудия. Если бы это стало известно, отношение властей к нему могло бы резко измениться – при всем уважения и восхищении, особенно со стороны Лестрейда, который открыто признает, что Скотленд-Ярд у Холмса в долгу. «Мы в Скотленд-Ярде не завидуем вам, – заверяет его Лестрейд по окончании дела о „Шести Наполеонах“. – Нет, сэр. Мы вами гордимся. И если вы завтра придете туда, все, начиная от самого опытного инспектора и кончая юнцом констеблем, с радостью пожмут вашу руку».

Отношение Холмса к полиции также улучшилось, особенно к самым толковым офицерам – таким, как инспектор Бэйнс из полиции Суррея и Стэнли Хопкинс, молодой инспектор Скотленд-Ярда. Правда, он критикует Хопкинса во время расследования дела о «Черном Питере». Жаль, что в этот период не упоминается инспектор Мак, Мак-Дональд: Холмс искренне любил этого большого шотландца. Возможно, его повысили и перевели в другое подразделение. Этелни Джонс, который мог уйти в отставку, также исчез из рассказов Уотсона.

Но несмотря на все эти перемены, многое осталось прежним. Холмс все так же проявлял симптомы маниакальной депрессии, которые были заметны в его поведении, когда он был моложе. «Приступы бурного веселья», которые Уотсон наблюдает во время дела о «Подрядчике из Норвуда», сменялись мрачным настроением, и тогда он бывал молчалив. Даже в его жизнерадостности был какой-то «зловещий оттенок», о котором Уотсон никогда не упоминал прежде. Гораздо реже говорится о том, что Холмс смеется или даже улыбается. Чувствуется, что он несколько утратил блеск и живость молодости. Правда, он по-прежнему был в очень хорошей физической форме – настолько, что при расследовании дела об «Одинокой велосипедистке» Уотсону трудно было за ним угнаться. Из этих двоих именно Уотсон начал ощущать свой возраст и жаловаться на ревматизм и на то, что он «стал чувствовать себя старой развалиной», вследствие чего прибегал к турецкой бане. Но его больше не беспокоила рана в ноге – по-видимому, она окончательно зажила, – и он был все еще достаточно ловким, чтобы перебраться через стену высотой в шесть футов в конце расследования, связанного с Милвертоном.

Не изменилась и бесстрастная натура Холмса, и порой он проявлял безразличие, доходившее до черствости в отношении других людей, так что у Уотсона по-прежнему были причины сокрушаться об этом. Особенно он беспокоился о горничной Милвертона Агате, которой Холмс, переодетый лудильщиком под вымышленным именем Эскот, сделал предложение с единственной целью – получить доступ в дом. «Но девушка, Холмс!» – восклицает Уотсон, услышав об этой помолвке, а Холмс в ответ лишь пожимает плечами. Именно в этот раз у Холмса случается один из редких приступов смеха, и в этом беззвучном веселье действительно есть какой-то зловещий оттенок. То, что Холмс манипулирует чувствами молодой девушки, вряд ли извинительно даже при наличии другого поклонника, претендующего на ее руку. С другой стороны, в деле «Квартирантки под вуалью» Холмс проявляет сочувствие к Юджинии Рондер, лицо которой обезобразил цирковой лев.

Несмотря на все попытки Уотсона отучить его от пагубной привычки, Холмс иногда по-прежнему прибегает к кокаину. Хотя Уотсон «много лет… боролся с его пристрастием к наркотикам, которое одно время чуть было не погубило его поразительный талант», это ему не вполне удалось. Он говорит об этом в «Дьяволовой ноге», упоминая те «неблагоразумные поступки», которые способствовали полному расстройству здоровья его друга. Холмс употреблял наркотики главным образом со скуки, с которой, как и прежде, не умел справляться. Он описывает «невыносимую тягость безделья», сравнивая свой мозг с «перегретым мотором», который «разлетается на куски, когда не подключен к работе, для которой создан».

Не избавился Холмс и от привычки к «тяжелой, напряженной работе». Он остался трудоголиком, который брался за слишком большое количество дел, отказываясь во время некоторых расследований от пищи и сна. Весной 1897 года случилось неизбежное: у него серьезно расстроилось здоровье, как уже было в 1887 году. Доктор Мур Эгер с Харли-стрит заявил, что если он не отдохнет, то никогда больше не сможет работать. Вняв предостережению своего врача, Холмс в сопровождении Уотсона отправился в Корнуолл и снял небольшой дом в бухте Полду. Но даже там Холмс не мог пребывать в праздности. Очарованный корнуэльским языком, он выписал книги по филологии и принялся его изучать. Кроме того, как и в период выздоровления в Рейгете, он, невзирая на возражения Уотсона, занялся расследованием дела о «Дьяволовой ноге», известной также как «Корнуолльский ужас». Исход этого расследования мог оказаться фатальным для них обоих, если бы Уотсон не проявил находчивость и присутствие духа.

Когда Холмс не был занят профессиональной деятельностью, он отдавал свое время хобби. Он продолжал играть на скрипке и проводить химические опыты. К этим давним интересам добавилось еще несколько: средневековая музыка, происхождение корнуэльского языка, ранние английские хартии. Ради изучения этих старинных документов он вместе с Уотсоном отправился в один из университетских городков – скорее всего в Оксфорд, его alma mater. Там он воспользовался библиотекой – вероятно, Бодлианской. Именно в этот период, в середине расследования дела о пропавших чертежах Брюса-Партингтона, он нашел время, чтобы написать работу о полифонических мотетах Лассо, о которых уже упоминалось во второй главе.

У Холмса также сохранился интерес к природе, который, как мы видели, ознаменовал изменение его вкусов в конце 1880-х, когда он расследовал преступную деятельность Мориарти. В рассказе «Черный Питер» он приглашает Уотсона побродить по лесам, «полюбоваться на птиц и на цветы». Как нам уже известно, этот интерес к сельской местности и красоте природы был связан со стремлением к тихой жизни, и сейчас его по-прежнему занимали подобные мысли. Холмс уже строил планы об отставке, мечтая о «маленькой ферме» и собираясь «на склоне лет» написать руководство по раскрытию преступлений. Такая книга представляла бы большой интерес для всех читателей, а также была бы чрезвычайно ценной для исследователей шерлокианы, но, к сожалению, Холмс так и не нашел времени, чтобы осуществить этот план.

Однако в каторжном рабочем графике Холмса бывали перерывы. Вместе с Уотсоном он совершал прогулки по Лондону, они посещали Ковент-Гарден, чтобы послушать оперу Вагнера, а также концерты в Альберт-Холле и обедали в итальянском ресторане Гольдини. Ради маскировки друзья даже удили форель в Беркшире во время расследования «Происшествия в усадьбе Олд-Шоскомб». Это единственный пример, когда они проявляют интерес к этому сельскому занятию. В 1895 году, по окончании дела о «Черном Питере», Холмс и Уотсон поехали на каникулы в Норвегию. Это путешествие, несомненно, было подсказано связью этого дела с Норвегией. Правда, расследование было закончено, так что они отправились в эту страну для собственного удовольствия.

Уотсон, должно быть, не меньше Холмса наслаждался такими развлечениями, которые уводили их из дома: ведь ему было нелегко жить вместе с человеком, у которого были такие удручающие привычки и постоянно меняющееся настроение. К тому же Уотсон уже познал прелесть собственного очага и размеренной жизни, какой бы прозаичной она ни казалась порой. Вообще говоря, он терпел все это с удивительным стоицизмом, хотя бывало, что даже его терпение подвергалось слишком уж большим испытаниям. В таких случаях он выражал вполне естественное раздражение. Однако такое случалось реже, чем в ранний период (1881–1889), когда они с Холмсом также делили квартиру.