Саймон Толкиен - Последний свидетель Страница 47

Ребенка Грета так и не родила. На шестом месяце у нее случился выкидыш, а потом она долго лежала в больнице с осложнениями, и врач-индус сказал ей, что она поправится, если не будет больше принимать эти чертовы наркотики. Он не знал, где Грета их добывала. Но они едва не убили ее вместе с ребенком.

— Детей у вас не будет, вы должны свыкнуться с этой мыслью, — сказал он. — Однако это еще не конец света. Впереди у вас вся жизнь.

Позже она просто не позволяла себе думать об этом. Да и времени не было. Тремя этажами ниже в той же больнице лежал в одной из общих палат отец, боролся за свою жизнь.

Похоже, рак был у него уже давно. Вначале он разъедал мысли и душу, затем превратился уже в чисто физическое заболевание, и к тому времени, как был поставлен диагноз, надежд на излечение практически не оставалось. Грета всякий раз брезгливо морщилась, вспоминая больничную палату, ряды кроватей с металлическими спинками, и на каждой лежит умирающий, облаченный в полосатую пижаму, ну точь-в-точь как в концлагере. Цветы не могли простоять в жарком спертом воздухе и дня, и еще там весь день работал телевизор, включенный на полную громкость, чтоб заглушить кашель больных.

Заходя к отцу, Грета могла бы злорадствовать, тешить себя мыслью, что он наказан поделом, но не получалось. Она приходила в отчаяние, хотелось плакать, но она не плакала. Он судорожно цеплялся за нее, как цеплялся за жизнь, словно забыл, сколько зла причинил своей дочери. Глаза уже не горели гневом и завистью, в них остался лишь страх, он незримо витал над всеми ними. Слепой всепоглощающий страх, наверное, только он и позволил отцу продержаться еще много недель, гораздо дольше срока, предсказанного врачами. Казалось, последним не терпелось освободить койку для нового безнадежного пациента.

Грета ненавидела страх. Он тайно нашептывал порой, что ей никогда не выкарабкаться, как бы она ни старалась. Твердил, что она неизбежно кончит свои дни как начинала — в грязи, тесноте и унизительной бедности. Во всем она винила мать. За долгие дни, проведенные в больнице рядом с отцом, цепляющимся за нее, словно за соломинку, и отказывающимся умирать, Грета начала ненавидеть мать. Ей были противны ее трясущиеся руки, блекло-голубые запавшие глаза. Ее просто тошнило от одного вида ее безжизненных волос, бесформенной фигуры, но более всего было ненавистно ей покорство матери. Эта ее жалкая философия: «Все, что ни делается, все к лучшему».

Теперь она понимала, откуда в отце было столько злобы. И проблема его заключалась в том, что у него недостало ума правильно распорядиться этой злобой. Грета поклялась про себя, что с ней все будет по-другому, и повторяла эту клятву все то время, пока он держал ее за руку и молча смотрел ей в глаза, потому как говорить больше просто не мог.

Другие пациенты в палате говорить еще могли и часто хриплым шепотом окликали ее, просили подойти, но она делала вид, что не слышит, не замечает. И жалела только об одном: что отца нельзя поместить в отдельную палату, где он мог бы спокойно умереть.

Спокойно для нее, не для него, разумеется. Он никогда не испытывал чувства покоя или умиротворенности. Во всяком случае, пока был жив. Мать поговаривала, что не мешало бы пригласить священника, но ни она, ни отец, ни разу не побывали в церкви со дня венчания, а Грета об этом и слышать не желала. Нет отцу прощения за его грехи; как могла мать даже подумать о священнике? И ни в какой ад он после смерти не отправится, всю свою земную жизнь он и так прожил в аду. Уж кто-кто, а Джордж Грэхем изведал все «прелести» ада в большей степени, чем все люди, которых когда-либо знала Грета.

«Это уж точно, — размышляла она, разглядывая зал суда и отмечая про себя, как самодовольны и надменны все присутствующие здесь люди. — О, они вполне довольны своим жалким существованием, своими второсортными женами и мужьями. Даже старый судья в парике и мантии и тот выглядит просто смешно. Сидит на своем троне с величественным видом, и все называют его «ваша честь» и чуть ли не кланяются ему в пояс, а сам он в конце дня наверняка тащится домой, где его ждет надоевшая ворчливая жена и скверно приготовленный ужин».

Грета закрыла глаза. Она слышала монотонный голос Спарлинга, зачитывающего вопросы к свидетелям, но слова не доходили до ее сознания. Она снова была в больнице в тот день, когда умер отец. Как же отчетливо сохранилось все это в памяти, отпечаталось, точно на фотопленке. Как и у Томаса, тот день, когда погибла его мать. Казалось, она чувствует, как сжимают ее запястье тонкие пальцы отца. Они все крепче, все жестче сдавливают ее руку, куда только делась слабость, он снова силен, рука его снова способна причинить ей боль, как в детстве. А потом он вдруг широко открыл зеленые глаза, и ей показалось, что в них отражается сама Смерть, надвигающаяся на него стремительно и неумолимо, точно скоростной экспресс. Огромная, черная, тотальная и всепоглощающая, проносится она за секунду и увлекает за собой.

И, разумеется, мать Греты пропустила это событие. Сидела внизу в кафетерии за чашкой чая, а потом, вернувшись в палату, тут же пускает слезу, оплакивает человека, который избивал ее, с которым она была глубоко несчастна на протяжении всех двадцати восьми лет совместной жизни. Она и на похоронах тоже рыдала, и от дождя и слез неумело нанесенный макияж размылся, и темные полоски туши размазались по толстым щекам. Она выглядела столь ужасно, что другие скорбящие с явным усилием заставляли себя подойти к ней и выразить соболезнования. А Грета не плакала. Ни тогда, ни потом.

Смерть отца изменила все. Только теперь Грета поняла это. Смерть отца вселила в нее решимость круто изменить свою жизнь. Начать все сначала, уехать из Манчестера. Оборвать отношения с дружками и родственниками. Новую жизнь она должна начать в новом городе.

Ей удалось получить работу репортера в одной из газет Бирмингема и оплачивать таким образом обучение в колледже, чтоб затем получить другую, более выгодную и интересную работу. Она обладала редким даром, умела заставить людей почувствовать свою значимость. Возможно, все дело было в пристальном взгляде влажных светло-зеленых глаз, в низком голосе с зазывными и ободряющими нотками, но даже самые скрытные из ее собеседников не выдерживали и рассказывали ей во время интервью все, что она хотела знать, и даже больше. После они сами поражались тому, что наговорили, но, разумеется, было уже поздно.

И еще она научилась довольно прилично писать. Статьи Греты стали пользоваться успехом. Их герои выглядели живо и убедительно. Шло время, ее очерки перекочевали на первые полосы. Работодатели стали платить больше и опасались только одного: как бы талантливую журналистку не перекупила какая-нибудь крупная столичная газета. Но этого не случилось. Потому что в октябре 1996-го в жизни Греты появился новый знакомый, член местного парламента.

В ту пору Питер был на распутье, и она указала ему правильное направление. Совершенно очевидно, что он в этот критический момент, самый разгар кризиса с заложниками в Сомали, должен выступить в поддержку премьер-министра. И не обращать внимания на то, что пишут и говорят другие. И еще: Питер слишком погрузился в проблему, чтоб найти из нее достойный выход. Все очень просто. За исключением одного: Питер Робинсон не походил ни на одного из мужчин, с кем ей до сих пор доводилось встречаться. Он был бесконечно амбициозен, а потому не знал ни минуты покоя, кроме того, он помог ей по-новому взглянуть на мир современной политики. После чего и она сама уже не знала ни минуты покоя в стремлении войти в этот мир. Ей начало казаться невыносимым существование в маленьком провинциальном городке, и, когда после выборов Питер позвонил ей с предложением перебраться в Лондон, она, не колеблясь ни секунды, ответила «да». Даже не попросила у него времени на раздумье. Согласилась стать его личным секретарем со всеми вытекающими отсюда последствиями и обстоятельствами. То было самое легкое решение в ее жизни.

Но что же еще она получила вместе с этой должностью? Ощущение причастности ко всему, что происходит в самом сердце британского правительства. Ощущение счастья при одной только мысли о том, что Питер так зависит от нее, ощущение радости от общения с его сыном. Кстати, то был единственный недостаток ее высокопоставленного нанимателя, с которым Грета никак не могла смириться. Он явно пренебрегал мальчиком, и Грета не могла понять, как такое возможно. Она делала робкие попытки как-то переубедить Питера, но все разговоры о Томасе вызывали у сэра Робинсона беспричинное, на ее взгляд, раздражение. Он винил сына в том, что тот его не любит, и одновременно не давал мальчику шанса сделать это. Вскоре Грета поняла, что эти ее попытки все равно ни чему не приведут, и нашла единственно возможный выход: старалась проявлять к мальчику максимум любви и внимания. Томас тоже заметно потеплел к ней. Борясь с порывами ветра, дующего с моря, они часами гуляли по пляжу во Флайте, рассказывая друг другу разные занимательные истории. Томаса подкупал романтизм и богатое воображение Греты — то, чего напрочь был лишен его отец.