Элизабет Джордж - Картина без Иосифа Страница 48

— И бог знает, куда нас заведет процесс наклеивания научных этикеток.

— Это не так.

— Нет? — Она порылась в косметичке и извлекла из нее упаковку таблеток. Выдавила одну из пластика, подержала между большим и указательным пальцем и положила в рот. Затем повернула кран с такой решимостью и силой, что струя ударилась о дно раковины и разлетелась.

— Дебора.

Она молча запила пилюлю.

— Вот. Теперь можешь успокоиться. Я только что сняла проблему.

— Принимать пилюли или нет — твое решение, а не мое. Я не стоял у тебя над душой. Не заставлял тебя. Хотел лишь удостовериться, понимаешь ли ты мою озабоченность.

— Чем?

— Твоим здоровьем.

— Ты дал мне это понять еще два месяца назад. Так что я сделала все, как ты хотел, принимаю пилюли. Чтобы не забеременеть. Ты удовлетворен?

Ее кожа пошла пятнами — первый признак того, что она почувствовала себя загнанной в угол. Ее движения утратили уверенность. Он не хотел волновать ее, но выяснить все до конца было необходимо. Он понимал, что проявляет такое же упрямство, как она, но продолжал гнуть свое:

— Ты говоришь так, будто мы не хотим одного и того же.

— Разумеется, не хотим. И я не собираюсь делать вид, будто не понимаю этого. — Она прошла в спальню, остановилась возле электрического обогревателя и что-то долго налаживала. Сент-Джеймс прошел за ней и устроился в кресле.

— Это семья, — сказал он. — Дети. Двое. Возможно, трое. Разве это не цель? Разве не этого мы хотим?

— Наши дети, Саймон. Не те, которых нам пришлет социальная служба, а наши. Вот чего я хочу.

— Почему?

Она замерла, и он понял, что, не желая того, резанул ее по живому своим вопросом. В каждом споре он слишком рьяно продавливал свою точку зрения, вместо того чтобы задуматься над ее отчаянным стремлением родить ребенка, не важно, какой ценой.

— Почему? — снова спросил он, наклоняясь к ней, упершись локтями в колени. — Объясни мне, пожалуйста.

Она снова поглядела на обогреватель, взялась за одну из его ручек и яростно повернула ее.

— Опять этот покровительственный тон. Ты же знаешь, что я его не выношу.

— Нормальный тон.

— Нет, покровительственный. Ты все психологизируешь. Выворачиваешь наизнанку. Почему я не могу чувствовать то, что чувствую, и желать то, чего желаю, не проверяя себя под одним из твоих чертовых микроскопов?

— Дебора…

— Я хочу родить ребенка. Это что, преступление?

— Я этого никогда не говорил.

— Неужели меня можно считать одержимой?

— Нет. Конечно нет.

— Или жалкой и смешной только потому, что я хочу ребенка. Нашего с тобой ребенка? Потому что хочу, чтобы мы пустили корни? Потому что хочу знать, что мы его сделали — ты и я? Потому что хочу быть связанной с тобой? Или ты считаешь это мое желание преступным?

— Нет, не считаю.

— Я хочу стать настоящей матерью. Хочу испытать это.

— Это не должен быть акт эгоизма, — заявил он. — Ты ошибочно понимаешь роль родителей.

Она повернулась к нему, лицо ее пылало.

— Какую ужасную вещь ты сейчас произнес. И конечно же с удовольствием.

— О Господи, Дебора. — Он протянул к ней руку, но не смог преодолеть пропасть, разверзшуюся между ними — Я не хотел тебя обидеть.

— Ты делаешь это весьма изощренно.

— Извини.

— Да ладно. Теперь все сказано.

— Нет. Не все. — Он подыскивал слова с искренним отчаянием, шел по лезвию бритвы, стараясь не обидеть ее еще больше и самому все понять. — Мне кажется, быть родителем — это не только произвести на свет ребенка, это нечто большее. И родительское чувство можно испытать с любым ребенком — твоим собственным, тем, кого ты взял под свое крыло, или тем, которого усыновил. Вот это я и считаю родительской ролью, а не просто произвести на свет ребенка. Согласна?

Она не ответила. Но и не отвернулась. И он продолжал:

— Многие производят на свет детей, нисколько не задумываясь над тем, что такое родительский долг. Чтобы вырастить ребенка и провести его через трудный подростковый возраст, требуется особое умение. И мы должны к этому готовиться. Должны желать через это пройти. А не просто родить ребенка, потому что без этого ты кажешься себе несостоявшейся женщиной.

Ему не надо было говорить, что он сам испытал родительские чувства. Она хорошо это знала. Он старше ее на одиннадцать лет. Ему было восемнадцать, когда он взял на себя заботу о ней, и тому, какой она стала, она обязана ему. Он был для нее как бы вторым отцом. С одной стороны, это явилось благословением их брака, с другой — проклятьем.

Он надеялся сейчас на благословенную сторону их супружества, рассчитывая, что она пробьется через страх, или гнев, или еще какие-то чувства, которые мешают их взаимопониманию, и, помня их общее прошлое, поможет им найти путь в будущее.

— Дебора, — произнес он, — тебе не нужно ничего никому доказывать. И уж тем более мне. Оставь это, ради бога. Тебе от этого один вред.

— Ничего я не доказываю.

— Что же тогда?

— Просто… Я всегда представляла себе, как это будет. — Нижняя губа у нее задрожала. — Он будет расти во мне все эти месяцы. Я почувствую, как он брыкается, и положу твою руку себе на живот. Ты тоже почувствуешь. Мы будем придумывать имя, приготовим детскую. А когда начнутся роды, ты будешь со мной, в знак нашей вечной верности, потому что мы это сделали… вместе сделали это маленькое существо. Мне так этого хотелось.

— Но это лишь фикция, Дебора. Это не связь. Связывает сама жизнь. То, что между нами сейчас, и есть связь. Мы связаны навсегда. — Он снова протянул руку. Она взяла ее, но не двинулась с места. — Возвращайся ко мне, — сказал он. — Прибегай со своим рюкзаком и фотоаппаратами. Засыпь дом своими снимками. Включай громкую музыку. Бросай на пол одежду. Говори со мной, спорь, спрашивай обо всем. Будь живой до кончиков пальцев. Я хочу, чтобы ты вернулась.

У нее потекли слезы.

— Я забыла дорогу.

— Не верю. Все у тебя внутри. Но как — по какой причине — в тебе поселилась мысль о ребенке? Почему, Дебора?

Она покачала головой. Ее пальцы разжались и отпустили его руку. И он понял, что, несмотря на все его старания и доводы, есть что-то, чего его жена не может или не хочет ему сказать.

ДЕЛО ОЧЕВИДНОЕ

Глава 13

Построенный в лучших викторианских традициях, весь Коутс-Холл состоял исключительно из флюгеров, дымовых труб и фронтонов; в его эркерах и «фонарях» отражалось пепельное утреннее небо. Сложенные из песчаника стены покрылись от времени пятнами и лишайником; с крыши спускались серовато-зеленые полосы, напоминая своим рисунком вертикальный аллювиальный веер. Словно дом Эшеров особняк виднелся сквозь ветровое стекло автомобиля. Участок, непосредственно прилегавший к Холлу, зарос травой, и хотя от особняка открывался впечатляющий вид на запад и восток, лес и холмы, унылый зимний пейзаж в сочетании с общей запущенностью делали мысль о проживании здесь скорее непривлекательной, чем наоборот.

Линли провел «бентли» по последним выбоинам и рытвинам давно не знавшей ремонта дороги и въехал на внутренний двор. Он вдруг вспомнил про Сент-Джона Таунли-Янга, появившегося в пабе накануне вечером. Уходя домой, тот обнаружил в зале своего зятя, который сидел за столиком с женщиной из деревни и что-то пил, и по реакции Таунли-Янга было очевидно, что это случилось с парнем не в первый раз. Тогда еще Линли подумал, что они, возможно, натолкнулись на мотив, стоящий за актами вандализма в Холле, а также на личность самого злоумышленника. Женщина, оказавшаяся в третьем углу любовного треугольника, готова на все ради того, чтобы нарушить семейный покой мужчины, на которого положила глаз. Но, когда он окинул взглядом ржавеющие флюгеры, поломанные водосточные трубы, торчащие отовсюду бурые стебли бурьяна, сырые пятна на фундаменте, там, где он встречался с землей, инспектору-криминалисту пришлось признать, что вывод был скороспелым и слишком шовинистическим. Даже он, появившийся здесь впервые, содрогнулся при мысли, что в этом доме придется кому-то жить. Какой бы ремонт ни делался внутри, тут требовались годы упорной работы, чтобы привести в порядок экстерьер здания, а также его земли и парк. И он не мог бы обсудить того, кто всячески пытается избежать переезда в Холл, независимо от того, по любви он женился или просто так.

Он поставил машину возле грузовика с открытым кузовом. Из глубины дома доносились звуки молотка и пилы, смачная ругань и «Марш Тореадора», включенного на среднюю громкость. С черного хода, со свернутым ковром на плече, появился немолодой мужчина в покрытом ржавыми пятнами комбинезоне и заковылял в сторону грузовика. Он бросил ковер в кузов, после чего кивнул Линли.

— Тебе что-нибудь нужно, приятель? — спросил он и закурил сигарету.