Леонид Шифман - Побег на Альфу Центавра (сборник) Страница 48

Максимилиан привез с собой гитару. У него был очень приятный баритон, которым он великолепно исполнил несколько красивых и грустных романсов. К своему удивлению, я узнала, что и Дэвид очень неплохо поет и даже знает несколько гитарных аккордов, чтобы себе подыграть.

А Николь оказалась изумительной рассказчицей таинственных и чуть жутковатых рождественских историй.

Жаль, что у меня не было ни одного из перечисленных выше талантов.

Хотя в моей памяти было много таинственных историй, но они никак не были связаны с Рождеством.

Я всегда буду вспоминать этот вечер с теплым чувством. Я была счастлива и очень благодарна своим американским друзьям и моему милому Дэвиду за это Рождество.

Леонид Шифман

Все начинается в Париже

Несравненный Мэтью Паркер, мелодии моего детства! Где вы?

Все начинается в Париже...

В ушах звучал мягкий баритон, ударник наполнял двухсекундную паузу, а затем саксофон, устремляясь к звездам и торжествуя, повествовал восхитительную историю любви...

Трудно поверить, но эта печальная, даже трагическая история началась в Париже. Но прекрасный город, несмотря на инфляцию, по-прежнему стоящий обедни, в этом не повинен: начало выглядело счастливым и ничто не предвещало столь ужасный конец. Ведь я была первый раз в Европе, первый раз в Париже и мне в первый раз сделали предложение! Но не будем забегать вперед.

Генри давно собирался отправиться с семьей отдохнуть на море. В конце октября, когда в наших краях люди уже кутаются в пальто и шарфы и не встретишь человека без зонтика в руках, на пляжах Калифорнии еще можно насладиться морем и солнцем на полную катушку.

Недавно мы закончили большой проект, и работы не было никакой. Генри постановил, что мне необходимо тоже отдохнуть и отправил в отпуск и меня, чему я вовсе не сопротивлялась. Максимилиан, узнав про мое вынужденное безделье, заявил, что с удовольствием присоединится к нему. Мы решили отправиться на две недели в Париж, сняли недорогой номер в «Галилео» около Триумфальной арки и наслаждались жизнью!

Столько уже написано о красотах Парижа, что мне просто нечего добавить, да и не стоит. Это место на Земле, где, как справедливо считается, каждый должен побывать хотя бы раз в жизни!

Мы бродили по осеннему городу, каждый день меняя маршрут, пили кофе в многочисленных бистро, любовались ночной панорамой с высоты Монмартра и, можете в этом не сомневаться, не мог не наступить момент, когда мы поднялись на Эйфелеву башню.

Я не могла поступить иначе!

Максимилиан сделал предложение, от которого невозможно было отказаться.

Когда мы, отстояв несколько положенных очередей, наконец, взобрались на верхнюю смотровую площадку Эйфелевой башни, Макс изящным движением вперед и вбок закинул левую ногу на поручни. Думаю, что он посвятил тренировкам недели две. Ему оставалось лишь перенести центр тяжести, чтобы полететь вниз. Я бросилась к нему, решив, что от высоты у Макса помутилось сознание, но он выставил руки и заставил меня остановиться в моем порыве.

И тут, не обращая внимания на окруживших нас толпу зевак, он сделал мне предложение.

Уже после, когда мы благополучно спустились вниз, я поинтересовалась, что бы он сделал, если бы я отказалась выйти за него замуж.

– Если ты передумала, то пойдем наверх! – тихо произнес Макс и потянул меня за руку. Я решила не рисковать.

Не думаю, что Макс – идеальная пара для меня. Он, безусловно, хороший парень, но немножко зануда. Наверное, профессия адвоката накладывает отпечаток на характер. Его слишком много для меня. Мне даже пришлось искать спасение, и я нашла его в литературном творчестве, легко убедив Макса в том, что вдохновение приходит из тишины и одиночества. Прибегнув к этой уловке, я получила возможность хоть несколько часов в день побыть одной.

Надо отдать должное такту Макса: каждое утро он находил повод исчезнуть на пару часов, оставляя меня наедине с режущим глаза своей белизной листом бумаги.

Я загнала себя в ловушку. Тишины и одиночества оказалось недостаточно. Вдохновение задерживалось, а ведь должна же я хоть что-нибудь предъявить Максу! Но писать было решительно не о чем: все наши с Генри интересные расследования уже воплотились в повести и рассказы, писать семейную сагу или роман у меня элементарно не хватит терпения, как не хватает их читать. Остаются путевые заметки? Ну, нет...

Пару дней я рисовала веселые рожицы на салфетках, горкой сложенных на тумбочке. Рожицы становились все грустнее и грустнее. Я мяла салфетки и швыряла их в корзину. Когда мне надоело это занятие, я принялась гипнотизировать лист бумаги. Я сверлила его взглядом, ожидая, что на нем проявятся таинственные письмена и подскажут хотя бы первую фразу, но все безуспешно. Я краснела, бледнела, зеленела, но упрямый лист издевался надо мной, оставаясь белым, как рабовладелец. Он и был им. Я оказалась его рабой и искала спасение каждое утро.

Я молилась всем богам подряд. Будда с улыбкой поглядывал на мои страдания и учил меня принимать жизнь, как она есть. Я завидовала Шиве: будь у меня столько рук, я бы настрочила рассказ за один день, но где взять тему? Я молила Иисуса ниспослать мне благодать или подкинуть хороший сюжет. Я обращалась к грозному богу Авраама, Ицхака, Израиля и Максимилиана, но он лишь хмурил брови... Я не решилась просить аллаха, ведь он так любит придираться к словам.

На четвертый день я металась по номеру в поисках выхода. В коридоре уже бряцала ведрами уборщица. Мне на глаза попалась американская газета, которую Макс купил накануне. Я машинально листала ее, пока не нарвалась на небольшую заметку, в двух словах сообщавшую о самоубийстве известного поэта Джека Блэка.

Я попыталась вспомнить что-нибудь из его творчества. В голове крутилось лишь:

Венец Природы и конец Природы,Светопреставленье и его Творец.

Но я не была уверена, что это его.

Я решила не думать о грустном. И тут меня озарило. А что если... Почему бы не попробовать? Ведь до сих пор я описывала реальные события и переделки, в которые попадала. Но почему бы что-нибудь не придумать самой?

Я снова уселась за стол. Мозг, соскучившийся по интеллектуальной деятельности, вскипал. Я взяла ручку и принялась лихорадочно набрасывать план рассказа. Через двадцать минут бесконечных чирканий мусорная корзина переполнилась – я строчила как М-16.

Наконец, я остановилась на каком-то варианте и решила перечитать написанное. Я не узнавала свой почерк, ведь столько времени я писала только на компьютере!

Вернулся Макс. Он купил мой любимый сыр «пармезан» и хлеб с орехами. Он честно заработал поцелуй. Макс взглянул на мусорную корзину и пообещал завтра купить еще бумаги.

– Не стоит, Макс. У меня уже есть план, так что много бумаги не потребуется!

Макс захотел ознакомиться с планом, но я сказала, что мне на этом этапе адвокат не нужен. Он злился, настаивал, умирал от любопытства, но я осталась тверда, как «пармезан». В конце концов, он удовлетворился обещанием, что станет первым читателем.

Я закончила рассказ за два дня до нашего возвращения в Америку и прочитала вслух Максимилиану.

Вот текст рассказа.

Крис Смайлс не любил самоубийств. Возглавляя отдел полиции по особо серьезным преступлениям, старший инспектор любил жизнь и всегда, под стать своей фамилии, улыбался. Самоубийцы раздражали его. По классификации убийц, составленной Смайлсом за годы долгой и безупречной службы, они относились к убийцам, не нашедшим подходящей жертвы, и он презирал их. Инспектор находил естественным и вполне оправданным, что самоубийствами занимается именно его отдел.

Как-то он попробовал мысленно совершить самоубийство, и у него ничего не вышло. Он закрывал глаза, представляя себя готовящимся свести счеты с жизнью, но никак не мог отважиться на заключительный аккорд: не мог шагнуть в разверзшуюся перед ним бездну, не мог нажать на спусковой крючок приставленного к виску пистолета, не мог завести мотор машины, запершись в гараже... Всякий раз, когда наступал решающий момент, глаза сами собой раскрывались, и видение, как утренний туман, растворялось без остатка.

Инспектор Смайлс иногда был готов убить кого угодно, только не себя. С тех пор он считал самоубийц психически больными людьми. После того, как минувшей зимой в Кэшвилле два поэта покончили с собой, он рассуждал об этом не иначе, как об эпидемии самоубийств.

Будучи демократом до костей мозга (его собственное выражение), Смайлс считал, что убийца должен быть найден и наказан вне зависимости от того, кто его жертва. Поэтому каждое дело, закрытое с грифом «самоубийство», он рассматривал как свое личное поражение: ведь убийце удалось ускользнуть от правосудия.

На рабочем столе инспектора Смайлса лежали две увесистые книги, и кто-нибудь посторонний, случайно оказавшийся в кабинете (если такое можно предположить), с неизбежностью решил бы, что инспектор увлекается поэзией. В действительности же он любил лишь Уильяма Блейка и был убежден, что другие поэты не имеют права на существование. По крайней мере – на деньги налогоплательщиков. Ознакомившись с творчеством Джека Блэка и Брайана Нордвестера, он остался при своем мнении.