Мишель Лебрюн - Смерть молчит [Смерть молчит. Другая жена. Коммерческий рейс в Каракас] Страница 49

Трэнт пожал плечами.

— Мне очень жаль, мистер Хардинг. Я стараюсь относиться к людям, замешанным в убийстве, по-человечески. У нас в криминалке надо мной за это посмеиваются. Но мой запас терпения неисчерпаем. Попытаюсь как можно подробнее и, насколько смогу, негласно, проверить все, что касается мисс Кэллингем. Разумеется, я это сделаю. Я всегда веду расследование до тех пор, пока есть что расследовать. И мой мозг — вы будете удивлены — достаточно гибок. Но хотелось бы вам кое-что посоветовать. Если вы говорите правду — это одно. Ваше право. Но если у вас просто приступ галантности и вы решили разыгрывать великого спасителя, постарайтесь протрезветь и взяться за ум до того, как вы начнете кого-то обременять и угодите в серьезные неприятности. Знаете, я человек доверчивый, мне можете наговорить что угодно. Но прокурору и комиссару — нет. Если соберетесь продолжать в том же духе, то выйдет наружу, что вы знали о перстне и отрицали это, что укрывали подозреваемую и к тому же помогли ей бежать из города, и если ваш тесть за вас не вступится — в чем я сильно сомневаюсь — можем вас спокойно посадить как соучастника. Так вот если вы решите продолжать в том же духе, немного подумайте и вспомните о своем сыне и о своей прелестной милой жене.

Он поучал меня, как умудренный седовласый старец. Ей-Богу, я готов был его убить.

— И еще вот что, мистер Хардинг. Теперь вам ясно, что я могу и что не могу сделать. Если вы говорите правду, помните, прошу вас, что бесполезно ходить за мной, если у вас нет доказательств. Но если добудете доказательства, всегда рад вас видеть, потому что — вы удивитесь — я всегда рад видеть, как побеждает справедливость.

Подал мне руку. Его дружеская улыбка одними уголками губ мне показалась немного увядшей.

— Ну вот пока и все.

Я пожал его руку. Что это меняло? Невозмутимо, словно просто выполнив служебный долг, он вышел.

18

Бесполезно было сердиться на лейтенанта Трэнта. Это ничего не давало. Но был еще Поль, на которого можно было излить всю накопившуюся ярость. Выскочив из гостиной, я нашел Поля в спальне, сидящим на постели. Увидев меня, он вскочил, приняв вид воплощенного смирения. Я еще не добрался до него, как посыпались извинения. Думал он только обо мне. Я явно попал в ловушку. Он это понял и сказал себе, что только он может спасти меня, вытащить из припадка безумного самопожертвования. Да, это безумие — спровоцировать Старика и унизить Бетси на этой стадии партии. Анжелика невиновна. Дело пойдет в суд еще неизвестно когда. В конце концов, она сама влипла во все это, и немного неприятностей только пойдет ей на пользу. Зато позднее…

Я снова слушал все эти старые, избитые, до боли знакомые аргументы, которые мусолил вначале я, потом Анжелика, аргументы, которые тогда казались такими весомыми и которые, как я хорошо знал, аргументами вообще не были.

— А с какой стати ты решил, — спросил я, — что имеешь право наводить порядок в моей жизни?

Он оскалился в своей широкой обезоруживающей улыбке.

— Потому что я тебя люблю, глупец. Думаешь, я буду просто сидеть и смотреть, как ты перерезаешь себе горло, и еще помогу тебе держать бритву? — Замолчав, огорченно взглянул на меня. — Да и о себе я должен подумать, правда? Я завишу от Бетси и Старика не меньше тебя, а Кэллингемы — Бог им прости — слишком злопамятная семейка. Если бы я присоединился к твоему крестовому походу и побежал по улицам Манхэттена с криком «Старик Кэллингем — подлый лжец», как долго, по-твоему, усидел бы я на своем месте? Ты хочешь, чтобы Поли отправилась торговать яблоками куда-нибудь на угол Тридцать второй стрит?

— Но не может быть, чтобы ты так дорожил этим местом?!

Хоть он мне впрямую никогда не говорил, я всегда считал, что Поль как последний Фаулер из клана Фаулеров располагает вполне приличным состоянием. Но Поль взглянул на меня с неподдельным ужасом.

— И ты, наивный, думаешь, что состояние Фаулеров до сих пор существует? Эта маленькая хорошенькая кучка золота давно уже переплавлена в норковые шубки. С Фондом Бетси меня связывает бескорыстная радость от золотого дождика, который подкапывает и мне. Кроме этого, у меня на счету нет ни цента.

Мотивы его поведения теперь были мне ясны. Речь шла ни о чем ином, как о спасении своей шкуры. Как и Элен, он был всего лишь бесправным рабом империи Кэллингемов. Гнев мой постепенно сменялся презрением, хотя я понимал, что нет у меня права презирать Поля. Давно ли я сам сбросил ярмо?

На Поля было просто жалко смотреть. Я почувствовал, что отнесся к нему не только грубо, но и несправедливо. Ведь он-то никогда не корчил из себя героя. И он в самом деле хорошо ко мне относится.

— Билл, — промямлил он, — не сердись. До меня не доходило, что это все для тебя значит.

— Ладно, все в порядке.

— Я забыл, что человек чувствует, когда его взяли за горло. Ну а ты забудь мои слова. Позвони детективу, Билл. Скажи, мы сейчас приедем. Лучше решить все сразу. Я за тебя, Билл.

Зная, что он говорил всерьез, снова почувствовал к нему прежнюю симпатию, но еще раз осознал иронию своей судьбы.

— Уже поздно, — отверг я его идею. — Что касается Трэнта, ты для него как свидетель отпал. Даже если слово в слово повторишь мои слова, не поверит. Просто сочтет тебя сентиментальным слабаком, который пытается выручить приятеля. А это нам ни к чему. Придется искать какое-то иное решение.

По лицу его промелькнуло выражение неописуемого облегчения.

— Ну, в таком случае… — виновато усмехнулся. — Тогда я помчался назад на свою каторгу.

— Беги.

— Привет, Билл. Счастливого самоубийства!

Он вышел. Слышно было, как удалялся по коридору.

Сев на постель, я закурил. И не сердился ни на Поля, ни на Трэнта, ни даже на себя. Невероятное развитие событий, к которым я волей-неволей привык, отрезвило меня. В ослепительно ясном свете предо мной предстала жизнь, какую вел, жизнь, которую вел Поль, и Дэйв Мэннерс, и любой, оказавшийся под деспотичной властью Кэллингема, и я понял, что не хочу иметь с этим ничего общего.

Было время — и совсем недавно, — когда я воспринял бы такой поворот событий как дар Божий. Сделал благородный жест, и не вышло. Теперь даже полиция мне советует, чтобы я уносил ноги в свою безопасную норку. Да, было время, когда я с радостью бы ухватился за эту возможность. Но не теперь. И это не из-за Анжелики, хотя я все еще видел в ней невиновную женщину, которая по несчастному стечению обстоятельств оказалась в беде. Об Анжелике я просто забыл. Не мог это сделать из-за себя самого. (Мне смутно помнилось, что Анжелика тоже говорила что-то в этом смысле, и я ее высмеял и выбросил это из головы.) Жизнь учит человека. И мне казалось, что за последние тревожные дни я кое-чему научился. Понял, что не собираюсь быть вице-президентом только потому, что Старик решил вознаградить меня за величайшую ложь года. Не хотел любви Бетси в награду за бесстыдное притворство. Не нужен был мне и Рикки дом, в котором бы так дурно пахло. Мне не хотелось стать таким, как Дэйв Мэннерс; превращаться в Элен Ходжкине; уподобляться Полю Фаулеру.

Когда я решился как следует взглянуть на себя, мне стало ясно, что для меня спасения нет, что я и дальше, что бы ни случилось, буду уничтожать все вокруг себя, все разрушать, выкрикивая правду, пока мне, наконец, хоть как-то не поверят. И еще мне было абсолютно ясно, что нужно прежде всего сделать. Прежде всего — отказаться от всего, на что теперь я не имею права и что мне все равно не нужно. Отправлюсь к Старику. Сообщу, что лгал ему и что публично опровергну его ложь, и подам в отставку. Потом все расскажу Бетси. Если она бросит меня… что ж, ничего не поделаешь, пусть бросит. Но теперь, когда я начал смотреть правде в глаза, был уверен, что не бросит. Если она такова, как я представляю, то поймет, что только спасая Анжелику — неважно, какой ценой — я снова в полном смысле слова смогу стать ее мужем. И когда я это сделаю, мы снова сможем сблизиться как порядочные, равные друг другу люди. Найдется и место где-нибудь подальше от растлевающих благодеяний Старика. Сможем начать жизнь сначала, на этот раз — настоящую жизнь.

Если я и грезил, то не сознавал этого. Во всяком случае, комической фигурой драмы я себя не ощущал. Чувствовал себя решительно и уверенно — как в управлении на Центр-стрит.

Взглянул на часы. Только половина четвертого. Старик еще на работе. Если уж делать, то не откладывая. И я отправился в издательство Кэллингема.

У Старика я провел около часа. Он уже все знал — позвонила Элен. Можно было догадаться, что кинется к телефону, как только я выйду, чтобы раз и навсегда доказать — она самая преданная из всех его невольников.

Удивительно, как пугавшие нас проблемы разрешаются, если встретить их лицом к лицу. Старик был гораздо яростнее, намного злее и куда мстительнее, чем я когда-либо представлял. Бушевал, орал, угрожал вовсю. Чьи слова перевесят? Мои или его и Дафны? Я что, мол, думаю, что комиссар полиции, его старый и близкий друг, поверит хоть чему-нибудь из моих слов? И кто я вообще, если не жалкий парвеню, которого он по доброте своей вытащил из сточной канавы? Если думаю, что найду где-то другое место, то ошибаюсь. Уж он-то пеня выследит и сумеет изолировать. Вот именно, изолировать. Если я отважусь хоть словечко пискнуть репортерам, у него есть знакомые психиатры… А что касается капитала Бетси, если я рассчитываю на него, то скоро смогу убедиться, что адвокаты аннулируют завещание ее матери. Наконец, когда эти все более бессмысленные угрозы не помогли, вдруг полностью переменил тон и заговорил как любящий тесть с набедокурившим зятем. Как же я могу так поступать с бедняжкой Дафной?