Уильям Коллинз - Желтая маска Страница 5

— Со временем я, вероятно, отвечу на твой вопрос, Лука, — произнес патер, — пока же удовлетворись сказанным. Тебе теперь известно все то, о чем я обещал осведомить тебя в начале нашей беседы. Теперь ты знаешь, что, если я хочу, чтобы этот брак состоялся, то — по соображениям, не имеющим ничего общего с личной заинтересованностью. Если бы все имущество, которое предки Фабио бесчестно отняли у церкви, завтра было возвращено ей, ни один грош из него не перешел бы в мой карман. Сейчас я бедный священник и останусь таким до конца своих дней. Вы, мирские солдаты, брат, бьетесь за плату, а я — солдат церкви и бьюсь за ее цели.

С этими словами он решительно повернулся к статуэтке и отказывался говорить или отрываться вновь от своего занятия, пока не снял формы и не отложил заботливо в сторону отдельные части, из которых она состояла. Покончив с этим, он вынул из ящика своего рабочего стола письменный прибор, взял из бювара листок бумаги и написал на нем следующие строки:

«Приходи завтра в студию. Фабио будет с нами, Нанина же больше не вернется!»

Не указав своего имени, он запечатал листок и написал на нем: «Маддалене». Потом взял шляпу и отдал записку брату.

— Будь любезен передать это моей племяннице! — сказал он.

— Послушай, Рокко, — остановил его Лука, в замешательстве вертя двумя пальцами записку. — Ты думаешь, Маддалене удастся выскочить за Фабио?

— Опять грубое выражение, брат!

— Плюнь на мои выражения! Скажи, похоже ли на это?

— Да, Лука, я думаю, что похоже.

Сказав это, он приветливо махнул брату рукой и вышел.

Глава III

Из студии патер Рокко отправился прямо к себе на квартиру, у самой церкви, где он служил. Открыв в своем кабинете шкаф, он взял из ящика горсть мелкой серебряной монеты, изучал около минуты аспидную доску, где были записаны несколько имен и адресов, вооружился карманной чернильницей и несколькими узкими полосками бумаги, затем снова вышел.

Он направил шаги к беднейшему из окрестных кварталов. Когда он входил то в один, то в другой из жалких домишек, обитатели приветствовали его с большим уважением и любовью. Женщины целовали ему руки, притом с такой почтительностью, какой они не оказали бы первым коронованным особам Европы. А он, в свою очередь, говорил с ними легко и непринужденно, как с равными; весело присаживался на край грязных кроватей и шаткие скамьи и распределял свои маленькие денежные подарки с видом человека, скорее уплачивающего долг, нежели оказывающего благотворительность. Там, где он встречался с заболеваниями, он извлекал свою чернильницу и бумажки и писал несложные рецепты; по ним можно было получить лекарство из аптечного запаса одного из ближайших монастырей, выполнявших в те времена одинаковое милосердное служение с учреждениями бесплатной медицинской помощи наших дней. Когда он исчерпал свои деньги и окончил визиты, его провожала из бедного квартала целая свита восторженных почитателей. Женщины снова целовали ему руки, а мужчины сняли шляпы, когда он повернулся и, дружески помахав им рукой, простился с ними.

Оставшись один, он тотчас направился в сторону Кампо-Санто и, поравнявшись с домом, где жила Нанина, несколько минут задумчиво прохаживался по улице взад и вперед. Когда, наконец, он поднялся по крутой лестнице, ведшей в комнату сестер, то нашел дверь полуотворенной. Слегка толкнув ее, он увидел Ла Бьонделлу, которая сидела, повернувшись своим прекрасным профилем в его сторону, и ужинала хлебом и виноградом. В углу комнаты сидел на задних лапах Скарамучча, разинув пасть, и, очевидно, ожидал, что девочка бросит ему кусочек хлеба. Что делала старшая сестра, патер не успел разглядеть, так как собака залаяла в тот же миг, как он появился, и Нанина поспешила к двери выяснить, кто вторгается к ним. Единственное, что он мог заметить, это — что при виде его она была крайне смущена и не могла произнести ни слова. Первая заговорила Ла Бьонделла.

— Благодарю вас, отец Рокко, — сказала девчурка, вскакивая и держа хлеб в одной руке и гроздь винограда в другой. — Благодарю вас: вы дали мне столько денег за мои циновочки! Вот они лежат в углу, связанные в один пакет. Нанина сказала, что ей стыдно допустить, чтобы вы сами несли их. А я сказала, что знаю, где вы живете, и что вы позволите мне доставить их вам.

— А ты думаешь, моя милая, тебе не тяжело будет нести их так далеко? — спросил священник.

— Посмотрите, отец Рокко, могу ли я нести их! — воскликнула Ла Бьонделла, засунув хлеб в один из карманов своего передничка, ухватив зубами за стебель свою виноградную гроздь и мигом вскинув на голову пакет с циновками. — Посмотрите, у меня хватило бы силы и на двойную ношу! — гордо заявила девочка, глядя священнику в лицо.

— Не позволишь ли ты ей отнести их ко мне домой? — спросил отец Рокко, поворачиваясь к Нанине. — Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз; ее отсутствие дало бы мне эту возможность. Можешь ли ты отпустить ее одну?

— Да, отец Рокко, она часто выходит одна.

Нанина дала свой ответ тихим, дрожащим голосом, в смущении глядя на пол.

— Ступай же, моя дорогая! — сказал отец Рокко, похлопывая ребенка по плечу. — И возвращайся к сестре, как только освободишься от циновок.

Ла Бьонделла сейчас же ушла, торжествуя, и Скарамучча последовал за ней, подозрительно вытягивая нос в сторону того кармана, куда она положила хлеб. Отец Рокко закрыл за ними дверь. Потом, взяв единственный находившийся в комнате стул, он дал знак Нанине присесть возле него на табурет.

— Веришь ли ты, что я твой друг, дитя мое, и что я всегда был расположен к тебе? — начал он.

— Самый лучший и самый добрый друг! — ответила Нанина.

— Тогда ты терпеливо выслушаешь то, что мне нужно тебе сказать; и ты поверишь, что я говорю для твоего блага, хотя бы слова мои огорчили тебя. (Нанина отвернула голову.) Теперь скажи мне для начала: ошибаюсь ли я, если думаю, что ученик моего брата, молодой дворянин, которого мы, называем «синьор Фабио», сегодня навестил тебя… здесь? (Нанина испуганно вскочила с табурета.) Садись опять, дитя мое; я не собираюсь бранить тебя. Я только хочу сказать, как тебе быть дальше.

Он взял ее руку; она была холодна и сильно дрожала в его руке.

— Я не стану спрашивать, что он тебе говорил, — продолжал патер, — так как тебе, может быть, больно отвечать. А кроме того, я имел случай узнать, что твоя юность и красота произвели на него сильное впечатление. Поэтому не буду останавливаться на том, какие речи он мог вести с тобой, а сразу перейду к тому, что теперь должен сказать я. Нанина, дитя мое, вооружись всем своим мужеством и, прежде чем мы сегодня расстанемся, обещай мне никогда больше не видеться с синьором Фабио!

Нанина вдруг повернулась и остановила глаза на священнике, с выражением ужаса и недоумения:

— Никогда?

— Ты очень молода и очень несведуща, — сказал отец Рокко. — Но, наверное, тебе уже случалось задумываться над разницей между синьором Фабио и тобой. Наверное, ты часто вспоминала, что твое место всегда было глубоко внизу, в рядах бедняков, а его — высоко, среди богатых и знатных?

Руки Нанины упали на колени патера. Она склонила на них голову и принялась горько плакать.

— Наверное, тебе случалось думать об этом? — повторил отец Рокко.

— О, я часто, часто об этом думала! — пролепетала девушка. — Я горевала об этом и проплакала тайком много ночей. Он сказал, что я сегодня бледна и что у меня больной и расстроенный вид. А я сказала ему, что это от таких мыслей!

— Что же он на это ответил?

Ответа не было. Отец Рокко поглядел вниз. Нанина вдруг подняла голову с его колен и хотела опять отвернуться. Взяв ее за руку, он остановил ее.

— Послушай! — сказал он. — Говори со мной откровенно. Скажи то, что ты должна сказать своему отцу и другу. Что он ответил, дитя мое, когда ты напомнила ему о различии между вами?

— Он сказал, что, я рождена быть дамой, — пробормотала девушка, все еще стараясь отвести лицо, — и что я могу стать настоящей дамой, если буду учиться и буду прилежна. Он сказал, что, если бы ему надо было сделать выбор и все благородные дамы Пизы стояли с одной стороны и только маленькая Нанина с другой, он протянул бы руку ко мне и объявил им: «Она станет моей женой!» Он сказал, что любовь не знает разницы в положениях и что если он знатен и богат, тем больше у него оснований поступать, как ему угодно. Он был так добр, что мне казалось — сердце мое разорвется от его слов. А моя сестренка так была ему рада, что взобралась к нему на колени и поцеловала его. Даже наш пес, который рычит на всех чужих, подкрался и лизнул ему руку. Ах, отец Рокко, отец Рокко!

Слезы брызнули сызнова, и прелестная головка опять упала, измученная, патеру на колени.

Отец Рокко тихонько улыбнулся и ждал, чтобы она успокоилась.