Эллери Квин - Две возможности Страница 5

Рима сидела неподвижно.

— Никогда не забуду, что сказал папа на маминой могиле, когда все разошлись. «Это несправедливо, Рима. Жестоко и несправедливо». В тот же вечер, уложив меня спать, он отправился в Конхейвен и вернулся очень поздно пьяным…

Воспоминания Римы о тех днях состояли из шатающейся походки отца, его пьяных выкриков, запаха виски, диких рыданий по ночам и столь же диких приступов нежности. В периоды трезвости Эндерсон был бледен и молчалив, руки его дрожали, и он часто читал Риме стихи своей жены. Но эти эпизоды становились все более редкими и наконец прекратились вовсе. Большую часть времени за Римой присматривали жены университетских преподавателей. Впоследствии начались угрозы судебного преследования, если Эндерсон не бросит пить или не передаст девочку благотворительной организации. Но Рима сама отвергла все попытки разлучить их.

— Должно быть, я раз двенадцать убегала из разных мест, — сказала она Эллери. — Никто не мог меня удержать, а вскоре даже перестали пытаться.

После ряда болезненных инцидентов профессора Эндерсона уволили из университета Мерримака.

— Тогда мы переехали в Райтсвилл, — продолжала Рима. — Папе удалось получить место преподавателя в здешнем колледже. Мы жили в меблированных комнатах миссис Уитли на Аппер-Перлинг-стрит. Днем миссис Уитли присматривала за мной. Теперь ее уже нет в живых.

Преподавание Тома Эндерсона в колледже длилось восемь месяцев. Однажды директриса Марта Э. Кули вошла в класс и увидела стакан виски на его столе, он был тотчас же уволен.

— Спустя пять недель миссис Уитли выставила нас за неуплату. «Не осуждай ее, Рима, — сказал мне папа. — Она бедная женщина, а мы занимали место, которое не могли оплачивать. Мы найдем другое жилье, как только я смогу бросить пить и получу работу».

Следующим воспоминанием Римы была хижина на краю болот. Ее построили какие-то инженеры в один из тех периодов, когда требования общественности осушить болота угрожали нарушить политическое равновесие округа Райт. Крыша хижины нещадно протекала. Им удалось починить ее, а в следующие годы Рима пристроила комнату, настелила новый пол из оставшихся досок и посадила плющ вдоль наружных стен.

— Теперь хижина похожа на цветник, — улыбнулась она.

— А москиты с болот? — спросил Эллери.

— Они меня не кусают, — ответила Рима.

С тех пор они жили в хижине. Насколько Рима знала, эта земля не принадлежала никому — во всяком случае, им никто не досаждал. В первые годы женская благотворительная организация предпринимала попытки отнять девочку у отца, но Рима всегда возвращалась к нему.

— Папа нуждался во мне. Я знала это со дня смерти мамы. Он нуждался в человеке, который любил бы его, не ругал за беспросветное пьянство, снимал с него одежду, когда он возвращался домой, поддерживал ему голову, когда он был пьян сильнее обычного, укладывал в постель и читал ему вслух. Откуда мы взяли печь, кровати, другую мебель? Не знаю. Папа умудрялся доставать все необходимое, а нужно нам было немного.

В конце концов безуспешные попытки общественности обеспечить девочке «подобающие условия» были оставлены, и Эндерсонов больше не беспокоили. Денег у них не было, кроме нескольких долларов, которые Эндерсон время от времени зарабатывал случайными поручениями, и маленькой суммы, ежемесячно поступавшей в Райтсвилл почтой до востребования и адресованной «Томасу Хоггу Эндерсону» со штемпелем «Расин, Висконсин», но без обратного адреса.

— Думаю, деньги присылали папины брат или сестра, — равнодушно сказала Рима. — Папа никогда об этом не упоминал, кроме одного раза. «Я пария в племени Эндерсонов, дорогая, — смеясь, сказал он мне. — Их кровь кипит от контакта с неприкасаемым, но они успокаивают свои лощеные души, посылая жалкие гроши. Все это для тебя, малышка. Я не возьму ни одного паршивого цента».

Конечно, Эндерсон постоянно нарушал обещание. Это превратилось в своего рода ритуал. Каждый месяц отец Римы отправлялся на почту на углу Площади и Лоуэр-Мейн и приносил конверт. Рима вскрывала его, отец поворачивался спиной, и она прятала деньги в жестяную банку на полочке над плитой, а потом Эндерсон исчезал вместе с деньгами на целый день.

— Это продолжалось годами. Папа настаивал, чтобы я прятала деньги, и я всегда так делала, чтобы доставить ему удовольствие. Иногда он даже заставлял меня прятать их в какое-нибудь другое место.

Когда возникала острая необходимость, Рима брала из банки доллар или два, прежде чем деньги исчезали. Но, как правило, она отлично обходилась без них. На огороде за хижиной Рима выращивала овощи, а ее отец приобрел солидный опыт в снабжении дома мукой, птицей, фруктами и беконом.

— Его называли городским нищим так же часто, как городским пьяницей, — будничным тоном продолжала Рима. — Папу всегда это возмущало. «Они платят мне за то, что я их развлекаю, — говорил он мне. — В Средние века я был бы шутом. Я никогда в жизни не попрошайничал!» — Но Эндерсон делал это, и Рима об этом знала. — Все это было ради меня. Папа скорее умер бы с голоду, чем стал нищенствовать ради себя.

Однако Эллери мысленно в этом усомнился. Твердые моральные устои Тома Эндерсона были похоронены вместе с его женой. Он поддавался любому искушению, а более всего жажде забвения.

Иногда Эндерсон охотился на кроликов и другую мелкую дичь в лесах к северу от болот. Но Рима никогда не притрагивалась к его добыче.

— Они ведь мои друзья, — улыбнулась она. — Я не могла есть своих друзей.

Рима проводила время на холмах и в лесах, окружающих Райтсвилл. Там можно было собирать сладкие дикие ягоды, купаться в речушках, лечить больных птиц и животных, лежать в теплой высокой траве рядом с отцом, сидевшим с книгой в руках, читая вслух и задавая ей вопросы. Школьный совет счел бесполезными попытки удержать Риму Эндерсон в классной комнате — начались разбирательства по поводу бесконечных прогулов и угрозы поместить ее в окружной исправительный дом для девочек в Лимпскоте. Том Эндерсон нечеловеческим усилием бросил пить на сорок восемь часов, Рима почистила и заштопала его одежду, и он отправился в город требовать специального заседания совета. На этом заседании Том блистательно продемонстрировал свою педагогическую квалификацию и заявил, что будет обучать дочь самостоятельно, следуя программе, предписанной школьным учреждениям штата. Смущенно посовещавшись, учителя согласились на это необычное предложение с условием, что Рима каждый семестр будет являться на экзамены, а в случае провала совет предпримет карательные меры.

— Мы утерли им нос, — сказала Рима, давясь от смеха. — Папа никогда не позволял мне халтурить, и я всегда получала на экзаменах высшие баллы, особенно по английской литературе. Они смеялись над папой, утверждая, что он не может быть хорошим отцом. Многое в их словах было правдой, но папа никогда не пренебрегал моим образованием, и, так как он был прекрасным педагогом, я знала куда больше других райтсвиллских детей. Думаю, в области литературы я могла бы научить кое-чему и их преподавателей! В городе говорили, что отец продал или заложил все, что у нас было, чтобы раздобыть денег на выпивку. Но как бы мы отчаянно ни нуждались, папа никогда не продавал наши книги, и, если вы приедете в Райтсвилл, мистер Квин, я покажу вам библиотеку, которая вас удивит.

А теперь Том Эндерсон исчез, и Рима настаивала на том, что он мертв…

— Я хочу знать, что с ним случилось. Кто это сделал? — Веки девушки опустились, но Эллери обратил внимание, что ее руки абсолютно неподвижны. «Она научилась дисциплине у животных», — подумал он.

— Рима. — Эллери снова сел напротив нее. — Несколько минут назад, говоря о двух друзьях вашего отца — Нике Жакаре и Гарри Тойфеле, — вы сказали, что они плохо влияли на него «до недавнего времени». Что вы под этим подразумевали? Он перестал видеться с Жакаром и Тойфелем? Порвал с ними?

— Папа бросил пить.

Эллери уставился на нее.

— Вы не верите. Думаете, он не мог этого сделать. Но я знаю, что это так. Все годы после смерти мамы папа ни разу не пытался отказаться от выпивки. Даже когда он оставался трезвым, чтобы поговорить обо мне со школьным советом, это продолжалось только два дня — он даже не притворялся, что хочет бросить пить. Но около месяца назад, без всякого предупреждения, папа заявил мне, что прекращает быть городским пьяницей. Он не стал ничего объяснять, только сказал: «Подожди — и увидишь сама». Папа никогда не говорил мне ничего подобного. Очевидно, поэтому я и поверила ему. Сначала я думала, что это только его желание. Но когда в течение нескольких дней папа возвращался домой твердой походкой, и от него не пахло виски, я поняла, что на сей раз это всерьез. У него дрожали руки, по ночам он метался в кровати, а иногда бегал вокруг хижины как безумный. Один раз, думая, что я сплю, папа поднялся с постели, зажег свечу, вынул из дыры в полу бутылку виски, поставил ее на стол, вытащил пробку и сел, глядя на нее. Я видела, как по его лицу струится пот. Он просидел так целый час, потом вставил пробку, вернул бутылку на прежнее место, прикрыл дыру половицей и снова лег.