Жорж Сименон - Рука Страница 5

— Сколько остается у тебя свечей?

— Пять. Только что я поймала по транзистору Хартфорд…

Это ближайший к нам большой город.

— Большинство районов находятся в нашем положении. Всюду ведутся работы по восстановлению телефонных и электрических линий, но остаются еще уголки, куда невозможно проникнуть…

Я представил себе людей, работающих среди снежного бурана, забирающихся на обледенелые столбы. Представил себе аварийные машины, которые прокладывают путь среди слежавшегося за ночь и неперестающего валить снега.

Со свечой в руке, я спустился по лестнице и углубился в подвал, высеченный в скале, желтой скале, которая и дала название старинной ферме. Меня охватило искушение усесться там, чтобы в одиночестве поразмыслить.

Но о чем? Все выяснено. Не о чем больше думать.

Остается поднять наверх дрова…

Об этом утре у меня осталось расплывчатое воспоминание, как о некоторых воскресеньях моего детства, когда из-за дождя невозможно было выйти и я не знал, куда себя девать. Тогда мне казалось, что люди и вещи — все — не на своем месте и звуки, как уличные, так и домашние, изменились. Я чувствовал себя потерянным, и на сердце наваливалось отчаяние.

Это мне напомнило одну странную подробность. Отец в такие дни вставал позднее, и я присутствовал при его бритье. Он ходил по комнатам, одетый в старый халат, и его запах, как и запах спальни, был не таким, как обычно, возможно, потому, что в этот день уборку производили позже.

— Добрый день, Доналд… Вы поспали немного?

— Да, спасибо. А вы?

— Я, видите ли…

На ней были черные брюки и желтая фуфайка. Она была причесана, подкрашена и с усталым видом курила сигарету, лениво помешивая ложкой в чашке.

— Что будем делать?

Она смотрела на огонь и говорила бесстрастно, просто так, чтобы что-то сказать.

— Думаю, мне удастся сделать для вас яичницу… В холодильнике есть яйца…

— Я не голодна…

— Я тоже… Если остался кофе…

Кофе, сигареты — вот все, что мне было нужно. Приоткрыв наружную дверь, которую пришлось удерживать изо всей силы против ветра, я с трудом узнавал окрестность.

Снег намело волнами, вышиной в метр. И он все еще валил, столь же густой, что и ночью. Красное здание сарая было едва различимо.

— Ты думаешь, что можно попробовать? — спросила меня Изабель.

Попробовать что? Отправиться на поиски Рэя?

— Сейчас надену сапоги и канадку.

— Я пойду с тобой…

— Я тоже…

Бессмысленность всего этого была для меня очевидна. Меня так и подмывало спокойно сказать им:

— Бесполезно идти на розыски Рэя… Я его убил…

Я помнил, что убил его. Я помнил все, что произошло на скамейке, все, что я там передумал. Почему жена все время испытующе поглядывает на меня?

По ее мнению, я вчера напился. Ясно. Но разве это преступление?

Человек имеет право напиться дважды за всю жизнь. Я выбрал для этого неподходящий вечер, но кто же мог предвидеть?

К тому же во всем виноват Рэй. Если бы он не увлек Патрицию в ванную комнату…

Тем хуже. Буду продолжать притворяться. Я надел сапоги, натянул канадку. Изабель проделала то же самое, сказав Моне:

— Нет, ты останешься. Кто-нибудь должен поддерживать огонь…

Мы шли рядом, проталкиваясь сквозь снег, который образовывал чем дальше, тем более непроходимые завалы. У нас сразу же обледенели лица. У меня кружилась голова, и я опасался, что вот-вот силы мои окончательно иссякнут и я рухну в снег. Но я не хотел сдаваться первым!

— Это бесполезно… — решила наконец Изабель.

Прежде чем войти в дом, мы сцарапали лед с одного из окон, чтобы изнутри хоть что-нибудь было видно. Мона по-прежнему сидела у камина и не задала нам никаких вопросов.

Она слушала радио. Хартфорд объявлял, что сорвано много крыш и сотни автомобилистов застряли в пути. Перечисляли наиболее пострадавшие районы, но среди них не фигурировал Брентвуд.

— Надо все-таки поесть…

Изабель наконец решилась и пошла в кухню, оставив меня вдвоем с Моной. Я спрашивал себя: в первый ли раз мы очутились с ней наедине? Во всяком случае, так мне казалось, и это меня взволновало.

Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять? Или больше? Раньше она недолго работала в театре, потом на телевидении. Отец ее был драматическим актером. Он писал также музыкальные комедии, имевшие успех, и прожил довольно бурно свою жизнь. Умер он года три-четыре тому назад.

Что в Моне таинственного? Ничего. Женщина как женщина. До того, как она вышла замуж за Рэя, у нее, наверное, были любовники.

— Все это кажется мне таким невероятным, Доналд!

Я взглянул на нее и нашел, что она выглядит трогательно. Мне захотелось обнять ее, прижать к груди и погладить по головке. Но пристало ли это Доналду Додду?

— Мне тоже…

— Вы рисковали собственной жизнью вчера ночью, когда пошли разыскивать его…

Я молчал. Но стыдно мне не было. В глубине души я наслаждался этими минутами.

— Рэй был мировой парень… — прошептала она немного погодя.

Она говорила о нем как о ком-то уже недосягаемо далеком и, как мне показалось, слегка отчужденно.

После довольно долгого молчания она прибавила:

— Мы с ним прекрасно ладили…

Вернулась Изабель со сковородкой и яйцами.

— Яичницу легче всего приготовить. Для того, кто захочет, в холодильнике есть ветчина…

Она, как и утром, опустилась на колени перед камином, поставила на угли сковородку.

Что делают люди в других домах? Вероятно, то же самое. Кроме тех, у кого нет ни камина, ни дров, а Эшбриджам волей-неволей придется отложить свой отъезд во Флориду.

А наши девочки в пансионе Адаме. Есть ли у них там какая-либо возможность обогреться? Я успокоил себя мыслью, что Литчфилд достаточно большой город, а по радио не объявляли об авариях электросети в городах.

— Самый свирепый снежный ураган за последние семьдесят два года…

По окончании последних известий заиграла музыка, и я выключил транзистор.

Мы вынуждены были есть, прижавшись возможно плотнее к камину, так как в нескольких метрах от него уже чувствовался холод.

Почему Изабель?.. С тех самых пор, как мы познакомились, я уже говорил об этом, она не перестает смотреть на меня определенным образом, но сегодня мне кажется, что она смотрит как-то особенно.

В какой-то момент мне показалось, что я прочитал в ее взгляде:

«Я знаю».

Без гнева. Не как осуждение. Всего лишь констатация.

«Я тебя изучила, и я знаю».

Надо сказать, что мое похмелье все еще оставалось тяжелым и во время завтрака меня два раза чуть не вырвало. Смертельно хотелось опохмелиться, но я не смел.

Почему? Постоянный вопрос. Всю-то жизнь я задаю себе вопросы, впрочем не такие уж многочисленные, а иногда и совершенно идиотские, но удовлетворительных ответов никогда не нахожу.

Я — мужчина. Изабель считает нормальным, что вчера вечером на ее глазах пятьдесят человек — мужчины и женщины — пили, не соблюдая никаких норм. А ведь когда я хватал стаканы со всех столов, мне хотелось спрятаться, чтобы осушить их украдкой.

Почему?

Вернувшись домой, Изабель сама предложила Моне выпить, а я долго колебался, прежде чем решился налить себе.

Что мешало мне сейчас открыть шкаф с напитками, выбрать бутылку и пойти на кухню за стаканом? Мне ведь это — необходимо. Я не собираюсь напиваться, а всего лишь — опохмелиться.

Колебания мои длились полчаса, ив результате я все же схитрил:

— Вам не хочется чего-нибудь выпить, Мона?

Она взглянула на Изабель, как бы спрашивая у нее разрешения.

— Возможно, мне станет легче?

— А ты, Изабель?

— Нет, спасибо…

Обычно, за исключением тех случаев, когда мы отправляемся в гости или принимаем гостей у себя, я пью всего лишь один стаканчик виски, перед обедом, вернувшись из конторы. Часто и Изабель составляет мне компанию, правда, она сильно разбавляет свое виски водой. Но она вовсе не пуританка. Никогда не критикует ни пьющих, ни тех из наших друзей, которые ведут довольно беспорядочную жизнь.

Тогда почему же, черт побери, я испытываю этот страх? Ведь совершенно ясно, что я боюсь. Но чего? Упрека? Никогда она меня ни в чем не упрекнула. Тогда? Боюсь ее взгляда? Точно так же, как ребенком я боялся взгляда моей матери?

Тоже нет. Никогда она ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной.

Она не из тех сильных и властных женщин, на которых жалуется столько мужчин. В присутствии посторонних всегда предоставляет говорить мне, как бы отступая в тень.

Она просто очень спокойная. Какая-то безмятежная.

Не объясняется ли этим все ее поведение?

— Ваше здоровье, Мона…

— Ваше, Доналд, за твое, Изабель…

Мона даже не пыталась изображать безысходное горе.

Возможно, по-своему она и старалась казаться опечаленной, но это не было душераздирающим отчаянием. Явно от чистого сердца она произнесла:

— Рэй был мировой парень…

Разве это не показательно? Он был для нее чем-то вроде приятеля, славного товарища, с которым они вместе довольно приятным образом провели определенный отрезок жизни.