Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус Страница 5

— И я готов держать пари, что медведь, как обычно, заставил умолять себя.

Живописец мог бы ответить, что если доктор, отказавшийся от практики, заставляет умолять себя и неохотно откликается на призывы больной, к тому же невзлюбившей его, — то это весьма естественно. Однако он решил сменить тему разговора.

— Если твоя жена так часто нуждается в помощи врача, то где же хваленое железное здоровье, о котором ты говорил мне сегодня утром?

Маркиз пожал плечами и с улыбкой ответил:

— Ах, друг мой, как плохо ты знаешь женщин! Как бы сильно они ни любили, все же они чувствуют потребность помучить нас. Так же и моя жена, хоть она из лучших…

— И очень любит тебя, — договорил живописец, которому доставляло удовольствие видеть, как кичится этим маркиз.

— И очень любит меня, — самодовольно повторил маркиз, — …несмотря на это, когда я уезжаю в Париж, она прикидывается нездоровой, чтобы заставить меня беспокоиться о ней в те часы, когда я занимаюсь серьезными делами.

Все это было сказано таким хвастливым тоном, что Либуа невольно подумал: «Я считал его настолько же глупым, каким он был в пансионе. Я ошибался… он стал в десять раз глупее».

Потом прибавил вслух:

— Значит, эти болезни твоей супруги — надуманные?

— Чистая комедия, — ответил маркиз. — Она испытывает потребность помучить меня. И доказательством может служить то, что она никогда не бывает больна, пока я дома. Она хотела бы всегда держать меня возле себя, как собачонку, и для достижения своей цели придумала такое средство.

Маркиз вздохнул, а затем прибавил убежденным тоном:

— Она слишком сильно меня любит, эта добрая женщина.

Затем с насмешкой продолжил:

— Сегодня она посылала за доктором, однако недомогание не помешало ей написать пачку писем, привезенных кучером на станцию, потому что оттуда они уйдут по назначению быстрее, чем из сельского ящика. Угадай, кому были адресованы эти письма? Белошвейке, портнихе, модистке. Видишь: болезнь была не настолько сильна, чтобы преодолеть кокетство.

С этими словами Монжёз с торжествующим видом откинулся на спинку сиденья.

— Меня не заставишь верить всякому вздору, — прибавил он. — Я не так легковерен, как был прежде… Нужно быть очень хитрым, чтобы надуть меня.

«Отвесить бы ему оплеуху!» — подумал Либуа, возмущенный непроходимым самодовольством Монжёза.

Между тем вслух он сказал, пожав плечами:

— На твоем месте, маркиз, я был бы более осмотрителен.

— О чем ты?

— Ты уверен, что твоя жена притворяется больной, не правда ли?

— У Лоры железное здоровье, повторяю тебе. Она разыгрывает эту комедию лишь для того, чтобы удержать меня подле себя.

— Потому я и говорю, что на твоем месте надо быть осторожнее, — серьезно сказал Либуа.

— Почему же?

— Потому что за обожанием маркизы кроется ревность к тебе, которую породили твои частые поездки в Париж.

— Но моя жена отлично знает, что я езжу по делам о наследстве ее отца, — ответил Монжёз.

Живописец опять покачал головой.

— Да, — отозвался он, — однако ревность не поддается здравому смыслу.

Намереваясь вызвать маркиза на откровенность и заставить его заговорить о светловолосой наяде с пышными формами, Либуа невозмутимо продолжал:

— Но скажи, пожалуйста, между нами, неужели ты никогда, решительно никогда во время своих поездок в Париж не давал жене повода к ревности? Не бойся, будь откровенен.

Монжёз, как павлин, расправил свои перья и самодовольным тоном произнес:

— Время от времени мне приходилось срывать мирты, — сознался он.

Либуа понял, что допытываться о Венере еще рано, а потому держался той же темы:

— Так как ревность маркизы возникла не без оснований, то я прав, говоря, что тебе стоит быть поосторожнее.

— Да почему же?

— А вдруг маркизе вздумается тоже сорвать мирты в отместку тебе!

— Или, прямо говоря, завести любовника? — спросил маркиз.

— Именно.

При этом ответе Монжёз затрясся от смеха и, задыхаясь, пробормотал:

— О! На этот счет я спокоен… и по весьма уважительной причине… по причине, которая служит оправданием моей неверности и в то же время ручательством против отмщения.

— Что это за причина? — с любопытством спросил живописец, ожидая услышать какую-нибудь невероятную глупость.

Монжёз открыл было рот, но вовремя вспомнил, что кучер может его услышать. Тогда он наклонился к уху Либуа и прошептал:

— У моей любезной супруги ни на грош нет темперамента.

— Вот как! — воскликнул живописец.

Потом, вспомнив слова маркиза, спросил:

— Не об этом ли недостатке ты упоминал сегодня утром?

— Без сомнения! Она лед, настоящий лед, мой друг. Понимаешь теперь, насколько смешно бояться отмщения?

Ответ маркиза вывел живописца из себя.

«Какой подлец! — подумал он. — Мне следует отбить у него и любовницу, и жену».

V

В эту минуту коляска, повернув за угол замка, остановилась у невысокого парадного подъезда. В ста метрах от старинного здания, на лужайке между двумя рядами столетних каштанов, сидели в тени две особы. При появлении экипажа они встали с мест и направились навстречу прибывшим.

— Вот и госпожа Монжёз, — объявил маркиз.

— А кто этот господин? — спросил Либуа.

Маркиз рассмеялся:

— Это же Морер, ее доктор! И как жене удалось удержать этого медведя?!

Либуа стал рассматривать госпожу Монжёз. После недавних рассказов маркиза он ожидал увидеть слабое, субтильное, бесстрастное создание, а вместо этого увидел высокую, прекрасно сложенную молодую женщину, полную задора и энергии, с черными сверкающими глазами.

«Если эта женщина — лед, то она мастерица обманывать», — подумал он.

— Представляю тебе, моя милая, — обратился к жене маркиз, — моего друга Поля Либуа, художника, о котором я говорил тебе на днях. Он был так любезен, что специально приехал в Кланжи нарисовать твой портрет.

После такого представления маркиз приблизился к жене и промолвил:

— Теперь, когда я вас познакомил, поцелуй же меня, Лоретта. Мое отсутствие показалось тебе очень долгим, да, моя милая?

При такой фамильярности во взгляде маркизы вспыхнул гнев. Она сделала вид, что не расслышала о поцелуе, и уклонилась от него. Однако поспешила ответить мягким, дружеским тоном:

— Разве ты не замечаешь господина Морера, мой друг?

— Конечно, я вижу нашего дорогого доктора и очень счастлив, что могу пожать ему руку, — отозвался Монжёз. — Надеюсь, вы останетесь с нами обедать, — обратился он к Мореру.

Подмеченного взора, поцелуя, от которого уклонились, мягкого, но неискренне звучавшего голоса — всего этого было достаточно художнику, чтобы убедиться: маркиза де Монжёз не питала к супругу всепоглощающей любви, которой тот хвастался.

«Любовница принимает его с объятиями более страстными, чем жена», — подумал он, вспомнив встречу прекрасной незнакомки и маркиза.

Если Монжёз и ошибся насчет привязанности к нему жены, то он сказал чистую правду, назвав доктора Морера красивым мужчиной. Высокий, хорошо сложенный, изящный брюнет, Морер показался Либуа настолько привлекательным, что у него невольно зародилось подозрение.

«Не любовник ли это маркизы?» — задавался он вопросом.

Ему вспомнилось все то, что маркиз говорил об угрюмом характере доктора, о его глубокой печали, о мрачной озабоченности, которая, казалось, не покидала его ни на миг и которую маркиз приписывал угрызениям совести.

«Действительно, на его лице нет и следа веселости. У него похоронный вид», — решил Либуа.

Его воображение разыгралось, и при воспоминании о том, что рассказывал маркиз про холодность, с которой доктор принял известие о самоубийстве отца маркиза, Либуа подумал: «Не был ли Морер прямой или косвенной причиной смерти?»

Пока все эти мысли мелькали в голове художника, Морер ответил на приглашение маркиза.

— Никак не могу, — нерешительно произнес доктор, избегая взора маркизы, которая, безмолвная, неподвижная, с плотно сжатыми губами, не спускала с него глаз.

«Неужели она и вправду невзлюбила его?» — подумал наблюдавший за ними художник.

После минутного молчания Морер прибавил:

— Я даже попрошу у вас позволения немедленно оставить вас, потому как должен уехать, а приготовления к отъезду еще не окончены.

— Как вам угодно, — уступил маркиз.

В эту минуту приблизился слуга.

— Что нужно? — сухо спросил маркиз, делая несколько шагов навстречу лакею и таким образом отдалившись от доктора и госпожи Монжёз.

Между тем доктор низко поклонился маркизе, которая также ответила ему поклоном.

«Решительно, они терпеть друг друга не могут!» — подумал живописец при виде этой холодной вежливости.