Адива Гефен - Алмазная пыль Страница 5

— Плохо, ты совсем не ешь, — проворчал дед и прикрикнул на меня по-немецки.

— По-моему, я выгляжу прекрасно. Что ты ел на ужин?

— Генук[9], — ответил дед. — Идем шнель.

Он зашагал по просторному двору, не оглядываясь. Знал, что я пойду за ним! Я даже обиделась… Вот так вот? Без «как хорошо, что ты приехала», без «как дела у моей единственной внучки?» или «не хочешь ли чего-нибудь попить?» Ни-че-го! Я ринулась за ним, втягивая живот, — мой переполненный мочевой пузырь уже почти подпирал легкие.

— Деда! — догнала я его. — Можно узнать, что происходит?

— Иди и не задавай слишком много вопросов — у стен есть уши а у забора глаза.

— Мне нужно облегчиться.

— Что?

— В туалет. По-маленькому. Пи-пи.

Он не смутился и не отреагировал.

— Шшш… — шикнул он и повелительно махнул рукой. Потом свистнул Морицу.

Мощный зверь подбежал, опустив голову в надежде на поощрение за преданную службу, но дедушка привязал его тяжелой цепью. Мориц разочарованно посмотрел на него: «Так поступают с друзьями?» — читалось в его сразу погрустневших глазах. Но у дедушки не было времени на сантименты.

— Идем, — поманил он меня пальцем и направился в западную часть двора. Там у забора, окружающего территорию лаборатории, стоял домик Газеты. Через примыкающие к нему западные ворота Якоб выходил побродить по окрестностям. Огромные плакаты, висящие на заборе из ржавой проволоки, предупреждали о том, что это частное владение, вход строго воспрещен, и во дворе злая собака, которая не любит чужих и очень кусачая. Возникавшие время от времени инспектора одной из мэрий, требовали снять плакаты и штрафовали деда.

На пороге дедушка задержался и, поколебавшись, решил не входить. Отойдя от двери, он обогнул домик и остановился у кустов розмарина, которые буйно разрослись, образуя темную плотную пещеру. Он оглянулся, проверяя, здесь ли я, а затем опустился на колени и заглянул под кусты.

— Вот, — вздохнул он, выпрямился и потянул меня за руку. — Здесь она и лежала.

— Кто?

— Женщина. Мы нашли ее под кустами.

— Кто?

— Что — кто? Говорят тебе — женщина!

— Кто ее нашел? Ты?

— Да. На этом самом месте.

Это был на удивление бессвязный разговор, но дедушка был так подавлен, что я не решилась спросить, кто эта женщина. Я опустилась на колени и попыталась просунуть голову в розмариновую пещеру, чтобы понять, на что я должна смотреть. Листья, засохшие в жаркие месяцы, оцарапали мне лицо, а ветки вцепились в волосы, будто пытались мне помешать.

Я легла на землю и проползла между кустами.

Первое, что я там увидела, была пара кроссовок, повернутых ко мне ребристыми резиновыми подошвами. Это были самые обычные белые кроссовки — из тех, что найдутся в каждом приличном ящике для обуви. Что бы это значило? Я пошарила между листьями, ища более интересные сюрпризы. Дедушка не заставил бы меня мчаться сюда ради пары кроссовок китайского производства. Но я ничего не нашла.

Я устало выпрямилась.

— Видела?

— Да. Кроссовки. Что это значит?

— Она была там.

Уффф… Это мы уже проходили. Он совсем сбрендил. Наверное, нам всё же следовало проявить настойчивость и определить его в один из этих шикарных домов, где старики его возраста мастерят лошадок из папье-маше и танцуют пассадобль в пять часов пополудни. Я покосилась на «форд» за забором. Он казался самым нормальным местом в округе. Мне так захотелось забраться в него, вернуться в папин дом, урвать пару часов сна и встретить просыпающегося Арика свежей улыбкой!..

Но где-то внутри у меня шевелился страх…Дедушка не так уж и сбрендил. В этих кроссовках когда-то были ноги. Где женщина, которая их носила? Что дед о ней знает?

«Габи», — призвала я себя к порядку.

«Что?»

Глупости! Я просто начиталась детективов. Ничего особенного не случилось. Успокоиться! Всё в порядке.

Конечно, в порядке! Почему бы и нет? Большое дело — найти кроссовки, потерянные кем-то среди ночи. И, как мне кажется, речь идет не о девушке, убежавшей от принца верхом на тыкве…

— Пойдем, Габи. — Дедушка повернулся и пошел, волоча ноги, будто каждый шаг причинял ему боль.

С тех пор, как Газету поселили во дворе лаборатории, я у него не была. Дедушка запретил нам к нему заходить. Я представляла себе, что домик похож внутри на тот самый подвал, — что он завален газетами, которые Якоб зачем-то усердно собирал, что там есть пожелтевшие книги, написанные в другой стране, веселые певчие птички, золотые рыбки, свистульки, бусы и маленькие деревянные игрушки, которые он продолжал вырезать для мальчика, которого уже давно нет… Жилище Газеты казалось мне потерянным раем, доступ в который был нам закрыт после того, как по ужасному, несправедливому обвинению Якоба выдали органам здравоохранения.

Газета был частью дедушки Макса — так же, как и затейливые медные лампы, сердитая мебель, массивные часы с маятником, мрачноватые пейзажи и суровые портреты наших предков с их женами и домочадцами, которые грозно взирали из тяжелых бронзовых рам.

Когда Якоб приехал в Страну, дедушка и бабушка поселили его в подвальчике дома на улице Ахад а-Ам. Бабушка, конечно, думала, что речь идет о предоставлении временного пристанища этому человеку-тени, прибывшему из Европы. Но, когда он обжился в подвале, его уже нельзя было извлечь оттуда, и это стало поводом для бесконечных ссор между дедушкой и всеми остальными. Не только бабушка Йона — и мама, и даже мой покладистый и добрый папа — все хотели освободить подвал от Якоба. Бабушка утверждала, что от него плохо пахнет, что он засоряет двор, что он наделает пожар грудами газет, которые натащил в свой подвал, а когда у нее иссякали аргументы, она, поджав губы, заявляла, что он пристает к «малышке», (то есть, ко мне) и что нехорошо подпускать его к детям. Но дедушка настоял на своем, и гость остался в подвале — пел грустные песни пустым стенам, рассказывал сказки всем, кто хотел его слушать, и делал из дерева маленькие игрушки.

Когда я была маленькая, я была уверена, что вся эта история, которую называют «Вторая Мировая война», — ни что иное, как жестокая драка между Газетой и припадочно дергающимся типом с усиками, имя которого «Проклятыйгитлер», а фамилия — смачный плевок.

Газета действовал на меня завораживающе. Его заостренное лицо внушало страх. «Не плачь, он тебе ничего не сделает, он такой из-за Проклятогогитлера», — успокаивала меня бабушка, когда я прибегала прятаться в ее передник, пахнувший рыбой и чесноком, и тут же сердито звала деда и требовала сатисфакции: «Смотри, как он ее напугал! Бедненькая моя, надо его прогнать! Скажи ему, чтоб не приближался к маленькой!»

(«Маленькой» была я. Всегда. Даже, когда я переросла ее, в глазах бабушки я оставалась «маленькой». Нуждающейся в защите. Еще более маленькой и еще более нуждающейся в защите я стала после того, как на военном кладбище похоронили то, что осталось от Лиора, и женщина, называвшая себя моей мамой, бросила нас, уехав на далекий континент.)

Тогда дедушка обнимал меня, и резкий аромат нефти, исходивший от его одежды, отбивал запах рыбы и чеснока.

«Ну, хватит, что он тебе такого сделал?» — пренебрежительно гремел он, поднимая меня своими большими руками, и объяснял, как бабушка: «Это потому, что проклятый Гитлер всё у него отнял, главным образом — ум. Прекрати реветь. Он душа-человек! Так-то оно в жизни — когда-то он был большим человеком, а сейчас он несчастный человек».

Газета, действительно, ничего мне не сделал. Его несправедливо обвиняли. Я была очарована его меняющимися настроениями, смехом и слезами, умением декламировать Танах задом наперед, своими песнями, рассказами и коллекцией кукол, которых он прятал под одеждой, выдергивал оттуда и рассказывал мне истории о них на своем языке — клоуны в заплатах, черные короли и тоненькие принцессы. Он учил меня складывать длинные гибкие листья и свистеть в них долгим свистом, выращивать шелковичных червей, передразнивать пальмовых голубей, петь и ругаться по-немецки.

Якоб-Газета имел обыкновение бродить по двору дома на улице Ахад а-Ам, тонко посвистывая. «Газеты есть?» — вопрошал он, приблизив ко мне свое лицо. Его жидкие рыжие волосы почти касались моей щеки, и я чувствовала его запах — зеленоватый запах плесени, смешанный с запахом крапивы. Я вытаскивала из сумки пачку газет и клала ее на землю. Якоб не шевелился. Только, когда я уходила, он приближался к газетам, подбирал их и относил в свое убогое жилище. Никто не знал, что он с ними делает.

«Твой брат где есть?» — говорил Газета всякий раз, когда видел меня — представительницу Лиора на этой земле. Он не переставал тосковать по Лиору. И он тоже… Много лет после того, как Лиор был похоронен на военном кладбище, и на его могиле был установлен большой мраморный памятник, Газета продолжал спрашивать, когда он вернется с прогулки. Глядя в землю, он шептал его имя и протягивал мне новую шахматную фигуру, которую вырезал для него. Но Лиору не нужна была ладья в его путешествии в страну мертвых…