Николас Мейер - Учитель для канарейки Страница 5

Путешествуя, как вам известно, под именем Сигерсона, я сел на поезд в Милан, не ставя перед собой какой-либо цели, кроме как уехать подальше, в неведомые мне места, где незнакомые зрелища и звуки подняли бы мой дух. Я рассудил, что со временем эти безответственные устремления пройдут, и тогда я снова должен буду посвятить себя работе, для которой был предназначен, однако, если я и научился чему у одного знакомого доктора, так это — не принуждать себя к режиму, представляющему угрозу для психического равновесия.

Милан, надо признать, мне не подошел. Я оказался в дымном, несимпатичном промышленном городе, и, осмотрев знаменитый собор, решил там не задерживаться.

Более тщательно взвесив свои дальнейшие планы, я понял, что на самом деле хотел бы попасть в Париж, город, который я едва знал, как это ни иронично, учитывая мое французское происхождение[14]. Я бывал там в молодости, но всегда — недолго, проездом в какое-нибудь другое место. А со временем, как вам известно, я все реже покидал Лондон, прекрасно зная о нездоровом возбуждении, возникавшем в преступной среде каждый раз, когда они узнавали, что я в отлучке. Однако в эйфории моей новообретенной второй жизни подобные рассуждения не имели веса, все бледнело перед тем поразительным фактом, что я мог поехать в Париж, раз уж у меня возникло такое желание, и вволю изучать этот город, именуемый столицей XIX века.

Нужно было только купить билет на другой поезд, и через каких-то 52 часа после того, как у меня возник этот каприз, господин Хенрик Сигерсон из Осло уже шагал по улицам прекраснейшей столицы на свете.

Но так уж вышло, что я отношусь к тем любопытным людям, которым не по себе в новых местах, пока они не узнают о них все, что могут. А значит, я должен был выяснить, как шли дела раньше, прежде чем начать разбираться, как они обстоят теперь.

Еще на вокзале д’Орсэ я купил Бедекер и другой подобный материал, запасшись сэндвичем, устроился на скамье у реки, с видом на Сад Тюильри на другом берегу, и принялся читать о городе, в который приехал.

Имя Париж, оказывается, происходит от названия древнего галльского племени паризиев, обитавших в этих болотистых краях, когда сюда пришли легиона Юлия Цезаря и подчинили их. Римляне назвали это место Лютецией, и, подобно Лондону, она начала свою цивилизованную жизнь в качестве римского лагеря. Началом города стали острова Сен-Луи и Сите в середине Сены, но вскоре он распространился и на берега реки и с течением лет беспорядочно разросся в запутанный лабиринт жутковатых узких улочек и неприветливых аллей. Французские короли приходили в ужас от этого города и предпочитали жить за его пределами, для чего был выстроен Версаль.

Определенно меня окружал совсем другой Париж, и, не успев доесть сэндвич, я, к своему изумлению, обнаружил, что превращение средневекового винегрета в знаменитый Город Света произошло не более сорока лет назад! Вижу, вы улыбаетесь, Уотсон. Несомненно, вас поражает мое невежество, но я ведь не раз говорил вам, что память подобна чердаку с ограниченной вместительностью, и прежде я берег место там для фактов, важных для моего искусства. Помню, как вы были ошеломлены, когда я сказал вам, что не знаю, земля вращается вокруг солнца, или наоборот, коль скоро это не имеет отношения к моей работе[15].

Преображение Парижа, как оказалось, было делом рук императора Луи-Наполеона, величавшегося Наполеоном III, племянника Маленького капрала. Насколько я мог судить, это был такой же племянник Наполеона, как, к примеру, я, однако этот ловкий мошенник, обладая в равной мере хитростью и дерзостью, сумел захватить власть и объявил себя монархом так называемой Второй империи.

Этот Наполеон, имевший не больше прав на монаршество, чем король пиратов из комической оперы, объявил своему архитектору, некому барону Оссманну, что Париж следует «открыть», если он претендует на положение современной европейской столицы, достойной этого названия в глазах остального мира.

Вероятнее всего, истинные цели императора были гораздо прагматичнее. За свою долгую историю Париж претерпел немалую долю революций и восстаний, и каждый раз на его улицах раздавался один и тот же клич: «Aux barricades!». Мятежному населению ничего не стоило перегородить многочисленные узкие улочки телегами и мебелью, так что властям приходилось отвоевывать их буквально дом за домом.

Томас Кук не упоминал о том, знал ли Оссманн об истинных целях императора, и волновали ли его эти цели, однако он взялся за дело с усердием подвижника. Он взял карту города и провел от Триумфальной арки двенадцать прямых линий, подобно спицам колеса или лучам звезды. Каждая линия превратилась в просторный бульвар, ширина которого не позволяла перегородить его и отрезать улицы от правительственных сил. В эпоху императора с сомнительными правами Париж пережил строительную программу, равной которой не видела ни одна столица. Должно быть, Париж глох от грохота, задыхался в собственной пыли, и страшно подумать, что сталось с массами бедноты, наблюдавшей, как их жалкие хижины сносит архитектор Наполеона, которого называли не иначе как «Хирургом».

Я и сам не забыл раздобыть себе карту на вокзале, и, покончив с едой, принялся бродить по городу, поражаясь величественным бульварам, созданным циничным тираном.

В сравнении с Лондоном, Париж — город небольшой, и уже за несколько дней я довольно неплохо познакомился со значительной частью его анатомии, восхищаясь единообразием розоватых черепиц, серыми крышами так называемых мансард и золотисто-синими небесами. А сумерек, подобных парижским, которые местные жители называют l’heure bleu, синий час, я не встречал нигде.

Начал я с того, что перешел реку и направился на Елисейские поля, улицу, равной которой, несомненно, не сыщется в целом свете. В конце ее я разглядел огромную Триумфальную арку первого Наполеона. Однако, вместо того, чтобы тащиться в гору добрую милю, я позволил земному притяжению увести меня в противоположном направлении — к площади Согласия, в прошлом — площади Революции, где стояла и вершила свой кошмарный труд гильотина, отрубив без малого полторы тысячи голов. Вместо рек крови, просторную площадь захлестывал теперь поток лошадей и карет всевозможного вида.

Не смогу перечислить все места, которые я посетил в этот первый день, однако помню, что почти в каждом магазине попадался ресторан или пивная, а стоило мне притомиться или проголодаться, и передо мной тотчас же возникало соблазнительное кафе, искушавшее дать отдых усталым ногам и найти пищу. Вам, наверно, будет интересно узнать (и, наверно, вас это развеселит), что за всю свою жизнь только во время пребывания в Париже я ухитрился прибавить в весе.

Само собой разумеется — и я не буду на этом задерживаться — в наше время нельзя посетить Париж и не подняться на любопытную башню мсье Эффеля. Так что отметим просто, что я не стал исключением из правила.

В конце концов, я остановился в отеле на rive gauche[16] напротив Нотр-Дама, на улице Сен-Жюльен-лё-Повр. Отель очень уместно назывался «Эсмеральда», в честь героини замечательного романа Гюго, который, вероятно, жил где-нибудь неподалеку. Само здание было возведено в XV веке, и комнаты отличались скромными размерами, однако подходили на то время, пока я не нашел бы что-нибудь получше. Да, я решил задержаться на некоторое время в Париже. Город завораживал меня, и со своим тогдашним эмансипированным настроем я решил исследовать его. Последним происшествием, которому я обязан этим решением, было то, что в руки мне случайно попал номер «Дейли телеграф», в котором приводились некоторые подробности касательно моей смерти. Я обнаружил этот номер в одном из тех бесчисленных кафе, о которых я упоминал — без сомнения, его оставил какой-нибудь путешественник, которому он был больше не нужен.

Потягивая café au lait[17] и смакуя утреннюю сигарету, я с жутковатым ощущением погрузился в описание собственной кончины. Вы, Уотсон, как всегда, не подвели. Право, трудно было сохранять хладнокровие, читая о моей смертельной схватке с Мориарти — бедняга Мориарти! — и о том, как меня оплакивали тысячи почитателей. В газете приводились беседы с моими прежними клиентами (включая одну славную леди, квартирующую в Виндзоре), и от выражения их искренней скорби даже у меня навернулись слезы на глаза[18].

Но этого все же было недостаточно, чтобы отказаться от новообретенной свободы, и боюсь, свежие ощущения тогда еще не начали терять свое очарование. (Годы спустя, когда я, наконец-то, прочитал сам рассказ, я с изумлением обнаружил, что отлично понимаю чувства Тома Сойера, присутствовавшего на собственных похоронах). Соответствующие статьи, посвященные моей гибели, в Le Monde и Le Figaro — «Sherlock Holmes mort!»[19] — и прочих, снабженные красочными преувеличениями, что вообще характерно для французской прессы, тоже не смогли поколебать мою решимость. Они ее только укрепили, лишний раз напомнив о непривычно свободном моем положении и его преимуществах.