Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. Страница 58

Вот какие обычаи с древних времен у цыган водились, теперь-то все это почти позабыто, кое-где в глухих местах еще осталось, там, где не осели таборы цыганские и где волю и власть вожака почитают.

Я, старая цыганка, вообще многого до сих пор понять не могу, хотя ко мне многие идут о жизни спрашивать. Много мой народ страдал в прошлом. Зачем нужно было мужику встречать вилами или пугать палками ребенка, умоляющего о куске хлеба? Зачем нужно было, да, зачем нужно было властям по приказу прогонять несчастных, усталых людей, которые зачастую больше не знали, куда идти, да и идти не могли? Зачем нужно было иногда ставить возле лесов табличку с надписью: «Обороняйтесь от цыган».

Зачем нужно было, да, зачем нужно было с людьми, а ведь мы — люди, обходиться так? Может быть, это страх делает людей такими? Да, почему плохое и хорошее соединено в одно и зачем всех надо принимать за воров и бандитов? Почему в каждом надо видеть дурное и подозревать злоумышленника? У них свой Бог — Христос. Его тоже гнали, когда он шел по земле. «Потому что… — говорили они, — да для того… — говорили они, — что мы вас не знаем!»

Нет!.. Это потому, что милосердие забыто, когда в тени самой колокольни народ живет, не видя креста!

Откуда мы? По-разному говорят легенды об этом. В стороне от трех племен: людей белых, черных и желтых и двух цветных: коричневых и красных, есть шестое племя — цыган. Это люди Бога, свидетели Бога. Мы произошли от Адама, Авель — наш отец, мы видели ложь двух других, Каина и Сета, мы были спасены Богом от потопа, мы достигли высоких гор, чьи вершины упирались в небо. Мы взяли с собой кости своих отцов. Мы знали пророчества. Наши легенды от царицы ночи и принца тьмы, они каждый день размышляют над первым откровением Бога к людям. Что говорить об этом, поговорим о Розе…

Любила Роза Лешего, сильно любила, да себя переделать не могла. Ей бы монашкой родиться, а не цыганкой, страсти в ней истинной не было. На заработки выйдет — денег не несет, гадже ей, видите ли, жалко. Потому и видеть вокруг себя перестала. Как может цыганка мужа отдать, отпустить? Она мужа то Марии, то Ристе отдавала, то в город он от нее сбегал, а она все твердит: «Он меня любит, мы с ним как две ветки одного дерева».

Ветки-то ветки, да просто Лешему деваться некуда было: везде он чужой, все его презирали и боялись, а в городе делать ему нечего, вот сейчас выгнали его, но пропадет он в городе, тоска его съест, недолго ему жить осталось, чувствую. Я это знаю. Да что мое знание? Сам человек, если и знает свою судьбу — а Леший знает, — ничего с ней, судьбой своей, поделать не может. Леший — цыган таборный, закоренный, только табор — его смерть, а он вместо сородичей своих деньги полюбил, будто деньги ему спасение дадут. Смешно мне: от судьбы не спасешься…

Это Леший лучше всех, может быть, знает, ан нет, в глубине души пытается себя обмануть, судьбу, как Ристу, за хвост схватить. Судьба человека не поддается ему, и потому ему еще страшнее жить на земле. Вот, думает он, узнаю судьбу и переделаю ее, а судьба над ним смеется, поманит, порадует год-другой, а потом таких тумаков надает, такие синяки поставит, что и жить не хочется. А жить надо. Надо потому, что, пока солнце светит, трава растет, цветы распускаются, должен быть человек на земле. Если всего этого не будет — и человек не нужен. Только гадже этого не понимают, а мы, цыгане, знаем это. Вот Роза, не виню я ее, но и не одобряю, не по-цыгански она поступила. Жизнь от начала до конца знать нельзя. Только главные ее моменты видишь в гадании, остальное — жизнь, да все ли мы жить умеем?

Леший, когда хотел на Розе жениться и в табор войти, пришел ко мне. О главном гадании говорить пришел.

— Послушай, пхури, я хочу пройти через это, — сказал Леший, а мне показалось, что он даже удивился своей решительности.

— Не боишься? — спросила я его.

— Разве это причиняет боль? — спросил Леший.

— Ты не привык к нашему табору, а в своем таборе не узнал этого обряда. То, что нам понятно, в тебе может отразиться другим, но как хочешь, драге, как хочешь…

— Я хочу узнать о себе, — сказал мне Леший.

И вот день, и последовавшая за ним ночь стали для него самым резким воспоминанием из того, что он так старательно берег в своей памяти. Сам мне об этом он и говорил. Казалось ему впоследствии, что все это только сон и что такие сны могут стать роковыми промежутками в самых его неожиданных поступках, всплесками наиболее ярких событий. Но все его существо тянулось к этим воспоминаниям, и он, как больной, требовал от своего сознания этой памяти…

— Я ничего не боюсь, пхури, я хочу знать.

— Ну что же, если баро позволит…

— Позволь мне пройти через это, — обратился Леший к баро, и тот произнес:

— Пусть так и будет…

Вечерние тени плескались в полукруге. Тишина была музыкальной прелюдией к мелодичному звону гитар, настраивавшихся на волну чего-то необычного. Табор был взбудоражен, как проснувшийся улей. Пестрые наряды цыганок магически мелькали там и здесь, и Лешему виделась в этом подготовка к какому-то действу.

— Не боишься? — снова спросила пхури.

— Что, скажи, надо делать? — ответил Леший.

— Тебе скажут.

— Куда идти?

— Тебя позовут…

— Иди, морэ, ничего не бойся, ты сам хотел, — сказал баро, и ему неожиданно стало не по себе, но он не успел как следует осознать это.

Леший увидел двух высоких смуглых людей, подошедших и остановившихся рядом с ним.

— Пойдем, — сказал цыган с трубкой в зубах.

— Иду, — откликнулся Леший и двинулся следом за цыганами, искоса поглядывая по сторонам.

Он не боялся того, что свершится, потому что не знал этого, но предчувствие неведомого сковало его ненадолго и парализовало волю. И все, что происходило потом, оставило неизгладимый след в нем, потому что он узнал судьбу свою, хотя подспудно и не верил в мистические обряды…

Зачем шумят деревья осенью, оплакивая свое умирание? Ведь они знают, что возродятся будущей весной, станут еще прекраснее. Зачем они шумят, скидывая свой наряд? Существо человека, многократно меняющего свой наряд, находится в какой-то замкнутой орбите, потому что, грустен он или весел, преображается ли под воздействием внешних или внутренних событий, он по-настоящему умирает лишь один раз. Единственный раз оплакивает он внутри себя уход в страну, ему непонятную, хотя и много раз виденную им в снах, но так никогда и не постигнутую до конца…

Шумят деревья, вокруг кольца костров, а в середине костра лежит Леший. Руки его раскинуты, он словно распят и не может двинуться, и пхури читает над ним свои заклинания. И перед Лешим, словно кадры кино, проходит его настоящее, прошлое и будущее, и он не удивляется этому, постигая табор, с которым сроднился. «Неужели такое может быть?» — думает Леший и снова видит своего отца и деда, цыган давно умерших и живущих с ним рядом, и вся его жизнь возникает перед ним.

— Ты хочешь еще знать, морэ? — спрашивает, наклоняясь над ним, пхури.

— Что могу я еще узнать, пхури? — отвечает он. — Я видел все!

И надвигается на него море музыки, и звуки захлестывают его, и он не понимает, что это за музыка, но она умиротворяет его душу, и, значит, она истинна…

Все узнал Леший, все понял, а изменить ничего не смог. Был он счастлив или несчастлив тогда? Чего ждал, чего хотел? Зачем на Розе женился, если все наперед знал? Почему с баро решил схлестнуться, зачем на место вожака рвался? Разве он не понимал, что чужой он здесь? Разве уж так надеялся на деньги или на хитрость свою? Многое он знал, а попробовать хотел, с судьбой сразиться захотел. Тем и погубил то, что приобрел: Розу, семью, Ристу, Марию, из табора ушел, один остался.

Гадалке верят и не верят. В судьбу верят, в предсказание верят. Затем и идут ко мне, чтобы узнать. Да только не верят в то, что с судьбой сражаться нельзя. Я по молодости пыталась приглянувшимся объяснить, что нельзя судьбу обойти, нельзя изменить. С жизнью своей сражайся, с делами чужими, с характером своим, а с судьбой, той, что наверху Богом записана, сражаться нельзя. Чем больше избегаешь ты ее, тем больнее она бьет тебя. Судьбу изменить только высший чистый человек может, тот, кто все искушения отверг, кто таинства постиг, кто духом живет, а не грешным телом, кто своим умом и душой управляет, кто видит свет истины и стремится к ней. Да где же таких найдешь? Такие раз в сто лет и то не рождаются, а потому — не спорь с судьбой, она отомстит. Вот Леший из тех, кто всегда с судьбой спорит, а потому вся жизнь его — поражения и потери, и того хуже — страдания бесконечные. Совершит и страдает и опять совершит что-то. Тайное гадание прошел, все узнал, а опять спорит: не как святой, а как воин спорит, а это — преступление против собственной жизни. Оттого так и сумбурна его жизнь, цельности в ней нет, нутра, что ли, нет, мечется он из стороны в сторону, нигде и ни в чем покоя найти не может, а судьба его стегает да приговаривает: «Не спорь со мной, не спорь!»