Жертвы - Буало-Нарсежак Страница 6

пена вырывалась из меня столь стремительно, что рука еле поспевала за ней. Кто-нибудь входил в комнату, и я поспешно, будто застигнутый врасплох школяр, запихивал свою писанину в конверт, указывал номер ее почтового ящика — ведь я не знал, где она живет, не знал даже номера ее телефона. А когда она наконец мне его дала, то запретила звонить, так она боялась малейшей оплошности, которая могла бы ее выдать.

Это была безумная жизнь. Мы нигде не бывали вместе. Ману постоянно опасалась, что ее узнают. Она заставляла меня запирать дверь и, спрятавшись за занавеской, наблюдала за улицей. Зато она чувствовала себя как дома в моей старой квартире и вскоре преобразила ее. Смеясь, мы переставили всю мебель, и комнаты, по которым некогда блуждала высокоученая тень моего отца, обрели то, что Ману именовала «интерьером». По ее указаниям я покупал ковры, безделушки, лампы — много небольших светильников, потому что она расцветала, лишь когда шторы были опущены. Но стоило нам зажечь повсюду свет, как мы, чтобы утолить свою тоску по совместной жизни, устраивали маленькие семейные обеды, даже если оба недавно поели.

— Вот видишь, — начинал я, — как было бы хорошо…

— Молчи, Пьер, милый… Ты только делаешь мне больно…

И с минуту мы старались не смотреть друг на друга. Эта игра в счастье казалась мне такой жестокой, что однажды я не сдержался:

— Ману, ну разведись же ты, наконец… Ради Бога, что мешает тебе развестись?

— Подумай хорошенько, прежде чем говорить, Пьер, — сказала она.

Это была наша первая стычка. Так я впервые осознал, что Ману — не только та нежная, чувствительная, утонченная женщина, которую я боготворил. Была и другая Ману — вспыльчивая, упрямая, и она легко могла стать моим врагом. Я побоялся настаивать. Ману обвила руками мою шею, покусывая меня за ухо… Мы расстались полностью примиренными. На другой день я принес целый ящичек с длинными и тонкими американскими сигаретами, от которых она была без ума. Меня всегда трогала ее манера выражать свою радость. Казалось, у нее перехватывало дыхание. Она молитвенно складывала руки. Надо было сказать ей:

— Возьми же… Это тебе!

Она отвечала шепотом, как будто от волнения ей трудно было говорить:

— Пьер! Милый мой муж!

Но и это было лишь частью игры. Так же как ее планы на будущее. С какой-то бессознательной жестокостью она часто говорила о нашем будущем:

— Если книга будет иметь успех и я заработаю много денег, знаешь, чего бы мне хотелось? Поехать за границу вдвоем с тобой… Путешествовать… Мы могли бы пожить в Лондоне…

Ману забывала, что не хотела разводиться. Она курила, полуприкрыв глаза, поджав ноги, и, возможно, в мечтах уже писала вторую книгу. Я смотрел не нее, затаив дыхание, боясь нарушить очарование.

— Вечерний Лондон — это чудо! Мы будем гулять, прижавшись друг к другу, укрывшись под одним зонтиком… никто нас там не знает… Пошли бы вместе в театр…

Сквозь табачный дым ей уже виделся лондонский дождь. Было так тихо, что хотелось закричать. Я боялся пошевелиться, весь истерзанный, однако уже готовый поверить. Но стоило мне спросить:

— Ману… Неужели это правда? — и она откидывалась на спинку, ища мою руку.

— Иди ко мне, Пьер!.. Иди скорее…

Вдали, за стенами крепости, слышался шум водопада. Вентилятор жужжал, как майский жук. Как же живут здесь все остальные? У многих семьи в Кабуле. В основном это люди без проблем и, вероятно, без желаний. Они зарабатывают деньги, строя для себя изо дня в день будущее мелких рантье, о котором стараются не говорить. Какое же будущее ожидает меня? На самом-то деле у меня нет будущего, как у человека, потерявшего свою тень. Будущее у меня отняла Ману. Возвращаюсь к этому все время, так как здесь кроется подлинная причина моего несчастья. Ману, когда она не мечтала, иной раз задавала очень точные вопросы.

Много ли денег приносит автору изданная книга? А если ее переведут на другие языки? А если захотят экранизировать? Я не решался сказать, что ей следует запастись терпением, что ее талант еще не окреп. Мои уклончивые ответы вызывали у нее глухое раздражение, как будто ее успех зависел лишь от меня. Но она меня ни в чем не упрекала. Просто вдруг становилась рассеянной, словно подсчитывала, вернее — прикидывала… уж не знаю что. В такие минуты она жила в ином измерении, где мне не было места, и я жестоко страдал от того, что она не допускала меня в свой мир. Что за планы обдумывала она, оставляя меня в плену у безрадостного настоящего, где наше счастье было таким непрочным? Но подобные мысли пробегали легкой тенью, и руки Ману, обвиваясь вокруг моей шеи, прогоняли любые сомнения. И все же…

И все же моя печаль понемногу обретала очертания. Хотя даже себе я не мог бы объяснить, в чем тут дело. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что Ману не предпочитала меня всему. Это слово пришло мне в голову лишь здесь, на плотине, в тот день, когда, заключенный, как в тюрьму, в свою бетонную камеру, скрестив руки на затылке, я пытался укрыться в прошлом. Нет, Ману не предпочитала меня всему. Она не ставила меня превыше всего, тогда как для меня в ней заключался целый мир. Она была в нем природой, Богом и звездами. И именно это слово помогло мне рассеять мрак. Взять, например, нетерпение Ману, когда я говорил, что договор с ней еще не подписан.

— Ведь ты мне веришь? — твердил я ей. — Это дело решенное. Но у фирмы есть свои традиции. Не принято торопить главного…

Ману слушала, уставившись поверх моего плеча на что-то у меня за спиной, и я ненавидел этот ее устремленный вдаль, не замечающий меня взор.

— Может, тебе нужны деньги?

Я сам испугался, задав ей этот вопрос. Наверняка Ману рассердится. Но, втайне от самого себя, я почти желал поругаться с ней по-настоящему, чтобы выманить наружу все задние мысли и передавить их, как вредных насекомых. В ту же секунду я понял, что попал в точку, и, не удержавшись, заметил:

— Неужели тебе нужны деньги? Иначе говоря, ты богата, живешь куда лучше, чем я, привыкла к роскоши, которую я не смог бы тебе дать, и все-таки нуждаешься в деньгах!

Вопрос звучал оскорбительно, но она не обиделась. Напротив, она наконец устремила на меня взгляд, который по временам становился блуждающим, как у очень близоруких людей.

— Да, — сказала она, — ты все понимаешь. Ты не такой,