Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. Страница 61

Однажды чуть ли не на ножах столкнулись, а дело было так. Узнал Леший, что у деда одного в той деревне, где мы зазимовали, клад спрятан, да так еще спрятан, что дед сам не помнит, куда царские золотые червонцы закопал, — считай, больше полвека прошло. В революцию, почитай, закапывал, хотел добро свое сохранить, да с тех пор по земле две войны прокатились и сам дед в каких только передрягах не побывал. И дом сгорел, и участок при доме не раз рыли-перерывали. Как же теперь клад тот найти? Старик много лет про клад соседям рассказывал и так всем надоел, что только отмахивались от него: решили, что он на этом помешался. Сам старик не очень-то клад искал. Что толку, если найдешь, ведь он не спекулянт какой-нибудь. Что ему с этими деньгами делать?

Прослышал и Леший про клад. Смотрю: он, Леший, так и вертится возле того старика, все дни у него проводит. И дров ему нарубил, натаскал, и крыльцо поправил, и телегу починил — что за напасть? Леший ведь задаром ничего не сделает. Стал я внимательно следить за ним. И вот что узнал.

Раз дед тот в компании мужиков, подвыпивши, завел свой разговор о кладе. Мужики давай смеяться:

— Дед, а, дед, что за клад заколдованный — век прошел, а хозяин его никак не сыщет? Может, и клада-то никакого нет?

— Как так нет, когда я сам в большую крынку червонцы сыпал и в землю закапывал.

— Закопать-то ты закопал, а где теперь откопать?

— Эх, если б знать, где откопать, а то все с места сдвинулось с тех пор, все переменилось. Сам я свой огород не узнаю. А то бы найти его интересно.

Ну, известное дело, мужики побалагурили да разошлись. А Леший, что выпивал с ними, как о деньгах, о царских-то червонцах, услышал, так они ему в душу и запали. Стал он с той поры старика обхаживать. Стал с ним вспоминать — где же клад может быть. Видно, что-то они придумали и порешили так: если найдут клад — делят его пополам, и каждый делает со своей половиной то, что он хочет. Так договорившись, ждали они весны.

Вот весна зазвенела. Стал табор в дорогу собираться, а Леший с нами не идет — потом, мол, догоню.

Мы снялись с места, и Роза с детьми с нами ушла. Все вместе стали колесить по дорогам. Ушел табор, а Леший с дедом остался. Они перерыли весь сад, ну точно как в старинной сказке: «Перекопали братья сад, клад не нашли, но землю вспахали, а возросшее на земле стало их богатством».

Но тут произошло нечто иное, как узнал я потом. Перекопали Леший со стариком огород так глубоко, что в том году и речи не могло быть о посадках, зато клад нашли в одном из дальних концов огорода, совсем не там, где предполагал старик. Шутка ли, пятьдесят лет назад закапывал! Деньги честно поделили пополам. Да что с ними делать несчастному старику? Хоть обратно в землю их зарывай. Не помню: по-моему, умер дед с расстройства.

Зато знаю, с деньгами теми — царскими золотыми десятками, которые очень ценятся на черном рынке, — уехал Леший в Москву. Было это в середине лета, а к концу лета он нагнал табор. Приехал с такими деньгами и с такими подарками, что пришлось мне призвать его к себе. Вошел он в палатку мою самодовольный и гордый. Невольно раздражал меня. Ведь еще не вожак. Деньги — не власть и не ум. Деньги — просто вещь. А он стоит передо мной, глаза сверкают, сам ухмыляется. От него я узнал, что в Москве он менял золотые, проделывал всякие махинации. Делать деньги — не плохо, но делать так, чтобы власти не волновались и табор не трогали, а здесь — царские червонцы. За это по головке не погладят, весь табор прихватить могут. Разозлился я тогда, сказал ему: «Вон!»

А он опять ухмыляется: деньги для него — защита!

— Вот, — говорит, — заберу Розу и детишек и уйду.

Думаю, что хорохорился он, потому что куда ему без табора? Таких дедов с золотом раз-два и обчелся, а жить-то надо. В городе хорошо деньги тратить, а жить — невозможно.

Но он вышел, чтобы уйти. Вслед ему я сказал:

— Розу с детьми не бери, пропадут они там, а сам иди, попробуй.

И тогда он споткнулся. А потом пришла Роза и стояла на коленях, просила не выгонять Лешего, говорила, что без него жить не сможет и что не виноват он — судьба его испоганила, корней лишила, вот и мечется он между деревьями, не зная, куда ему врасти. Пожалел я тогда Розу. Лучше бы не жалел, и жива была бы она, заразу нужно вырезать полностью: с мясом, с корнями, с кровью, иначе начнется заражение и умрет человек. Вот так и случилось в моем таборе. Заразил всех Леший, и пришла смерть, и пришел разлад.

Любовь — великая сила, но и великое зло. Она может возвысить человека, а может и унизить так, как не сможет никакая каторга. А может и совсем убить человека. Потому-то холодные люди не хотят любить. Страх перед страстью живет в их иссохших телах. Да и душа для любви нужна, а у них давно души нет. Вот Роза умела любить, потому и погибла, за любовь свою ответила.

В любом таборе всякий цыган столько про жизнь знает, что мог бы научить кого угодно. Вот и сидят вечером, когда табор располагается на ночевку и цыгане зажигают костры. Молодежь песни поет, танцует, а старики соберутся в кружок, обсуждают дела свои цыганские и вспоминают о былом. Много дорог позади, чего только не перевидано! Большие мастера цыгане всякие истории рассказывать. И не поймешь, чего в этих историях больше: правды или придумки.

А тут ночь. Звезды. Лес шумит. Испуганная птица вскрикнет, зверь пробежит. Сидят цыгане у костров до самого рассвета и говорят. У нас разговор начинает обычно Пилич, цыган невысокий, юркий, с глазами острыми и живыми.

— Раньше как покойников хоронили, — говорит он, — раньше покойников прямо в землю зарывали. Кладут человека, а сверху землю сыплют, каменья бросают, песок. Стоит один цыган у могилы и думает: «Вот был я жив, а помру — и меня зароют. Так хотя бы такой груз тяжелый не клали. Что ж выходит, раз я помер, значит, со мною можно всякое вытворять?» И тогда пошла новая мода: стали делать ящики и гроб в ящики класть, а то еще каменные ниши стали выкладывать в могиле, вроде крышки, а сверху — легкие доски, и уже на доски землю стали сыпать. Лежит человек в могиле и испаряется. Земля его сверху не давит, вот и идет он испарениями, особенно поутру, когда роса выходит. В это время покойник появляется на белом свете, как столб. Подойдешь к кладбищу, волей-неволей испугаешься, а когда боишься, всякое видится. Пар выходит из могилы, а чудится, будто сам покойник вышел. Отсюда и разговоры, что душа отлетает и ходит по свету…

Тут цыганка Валя его перебивает:

— Вот ты, Пилич, говоришь, что кажется, а я тебе расскажу историю, которая с моим дедом была. Ехал табор большой дорогой от деревни к деревне. Видят, лесочек. Остановились. Палатки поставили на лужайке. Вечер уже наступил. Пошли цыгане за клевером, чтобы лошадям дать, и тут дед мой увидел стадо неподалеку. Подобрался он к стаду, схватил овцу и побежал обратно. Идут цыгане к палаткам, в лес зашли, стали через сосняк проходить, а один цыган схватил деда за рукав и говорит: «Смотри-ка, кто-то под деревом сидит! Как будто девчонка маленькая. Наверное, грибы собирала да заблудилась».

Смотрят цыгане: и впрямь девчонка в белом платочке и в белом платьице сидит под деревом и плачет-заливается. А на руке у нее узелок. Что ж, надо пожалеть ребенка. Стали цыгане к ней подходить, а она пуще прежнего плачет. Еще поближе подошли, а она плачет все сильнее и сильнее. А когда совсем близко подошли — так завыла девчонка, что и деревья к земле стали гнуться. Испугались цыгане, бросили сено, овцу бросили — и бежать, а девчонка за ними. Совсем заплутала она цыган, из сил они выбились. Только под утро, полумертвые, добежали до своих палаток. А девчонка все бежит за ними и воет. Только она до палаток добежала, как солнце взошло и петухи в деревне пропели. Повернулась тут эта девчонка и в лес пошла, и где она прошла — деревья, как косой, повалило… Тогда дед мой и говорит цыганам: «Не иначе как убили здесь эту девчонку. Неотпетая она, потому и чудится».

Сразу же собрали цыгане палатки свои и уехали с того проклятого места.

Тут старик Кало в разговор вступает:

— Вот, послушайте, ромалэ. Умер цыган. И после смерти своей стал к жене ходить. То ли не отпела она его, то ли при жизни он с нечистой силой был связан, только после смерти каждую ночь он являлся. «Подвинься, — говорит жене, — я лягу с тобой рядом».

Сначала жена испугалась, а потом надоело ей это дело. И она к соседу пошла, чтобы тот научил ее, как быть.

«Надень хомут, — говорит сосед, — на тонкую веревочку и над самой дверью повесь. Как придет твой муж, хомут зацепит, а он ему на шею и упадет. Перестанет он тогда ходить к тебе, потому что пуще всего нечистая сила хомута боится».

Так оно и случилось. Наступила ночь. Пришел покойник. Едва дверь открыл — тут-то ему хомут на шею и свалился. Подошел он, покачиваясь, к цыганке своей и говорит: «Ну что, нашла и на меня управу? Дай-ка я тебя хотя бы на прощанье потешу».