Дороти Сейерс - Срочно нужен гробовщик [Сборник] Страница 61

— Могло быть лучше, — ответил Кампьен, похоронивший мать десять лет назад.

— Знаю. Но не надо гневить судьбу, — Рене похлопала его по плечу, как бы в утешение, и пошла в дом. Кампьен последовал за ней.

Это была типичная кухня в цокольном этаже старого лондонского дома: по стенам переплетение труб, непонятного назначения ниши, каменный пол. Унылую серость скрашивали сотни фотографий и афиш, иллюстрирующие всю жизнь Рене на сцене. Стены были увешаны ими от пола до потолка; радовали глаз и пестрые плетеные коврики, брошенные поверх циновок.

— Кларри, вы, кажется, не знакомы с моим племянником Альбертом, — продолжала щебетать хозяйка с тем же искусственным оживлением. — Он из Бьюри, интеллектуальная ветвь нашей семьи. Юрист, а юристы в иные дни бывают нужны позарез, вот как нам сейчас. Его матушка, моя сестра, написала, что, если мы захотим, он нам поможет. Я тотчас отправила телеграмму с приглашением, а тебе не стала ничего говорить, вдруг что-нибудь помешает ему приехать.

Рене лгала виртуозно, как только может лгать прирожденная и в немалых годах актриса, коей она и была. Время от времени поток речи прерывался мелодичным смешком. Юный, свежий, он вырывался из самого сердца, которое ведь никогда не стареет.

Кампьен поцеловал ее.

— Я очень рад видеть вас, тетушка, — сказал он, и Рене покраснела, как шестнадцатилетняя барышня.

За столом, уперев ноги в носках в перекладину стула, сидел мужчина в сиреневом свитере и ел маринованный лук с хлебом и сыром. Услыхав обращенные к нему слова, он встал и, нагнувшись над столом, энергично протянул руку.

— Рад с вами познакомиться, — отчетливо проговорил он. Маникюр, блеснувшая золотом улыбка, равно как русые, завитые, хотя и сильно поредевшие волосы, вызвали у Кампьена определенные подозрения, которые впоследствии не подтвердились; на добром, довольно красивом лице долгая жизнь оставила не только морщины, но и печать здравомыслия. Рубашка в розовую и коричневую полоску, выглядывающая из треугольного выреза свитера, была аккуратно заштопана там, где уголки воротничка за многие годы протерли ее до дыр.

— Меня зовут Кларренс Грейс, — продолжал он. — Вы, конечно, не слыхали моего имени, — в голосе не было ни тени кокетства или сожаления. — Я играл в Бери[100] сезон.

— Так то был ланкаширский Бери, а это Бери в Сент-Эдмунд-се, верно, Альберт?

— Да, — ответил Кампьен, стараясь придать голосу извинительные нотки. — Мы живем в таком захолустье.

— Захолустье захолустьем, но законы мой племянник знает не хуже лондонских судей, — вдохновенно сочиняла Рене. — Садись, лапушка, за стол. Ты, конечно, голодный? Сейчас найдем чего-нибудь. Мы здесь весь день мечемся как угорелые. Но могу побиться об заклад, что жизнь никогда не положит меня на обе лопатки. Миссис Ла-ав!

Последние слова, выкрикнутые нараспев, остались без ответа, и Кампьен, воспользовавшись мгновенным затишьем, поспешил сообщить, что сыт.

Рене опять похлопала его по плечу, изо всех сил изображая бурную радость.

— Да садись же! Выпей хоть пива с Кларри. А я пойду приготовлю тебе постель. Миссис Лав! Остальная компания вот-вот явится, капитан во всяком случае. Он сегодня где-то обедает, не сомневаюсь, со своей старой пассией. И сразу пойдет к себе. Не любит сидеть на кухне. Услышишь — хлопнула дверь, так и знай, это он. А потом, мальчики, я попрошу вас помочь мне отнести подносы. Миссис Лав!

Кларри мягко опустил ноги на циновку.

— Пойду поищу ее, — сказал он. — А что Клайти? Час поздний, пора бы ей быть дома.

— Клайти? — Рене взглянула на часы. — Четверть двенадцатого. Давно пора. Будь она моя дочь, я бы уже беспокоилась. По правде сказать, Альберт, не люблю девственниц. Только и делай, что гляди в оба, кабы чего не случилось. И прошу тебя, Кларри, пожалуйста, не сплетничай. Терпеть этого не могу.

— Если я что и скажу этой склянке с нюхательной солью, так, уж во всяком случае, не о племяннице, — отшутился он, но лицо его явно выражало озабоченность.

На короткий миг, пока он стоял у двери, в его непонятного цвета глазах мелькнули растерянность и тревога.

— Это все нервы, но он еще найдет работу, — сказала Рене, выждав, когда захлопнется дверь. Можно было подумать, она защищает Кларри от Кампьена, точно тот нуждался в защите. — Я видела в провинции актеров гораздо хуже Кларри. Гораздо! — И тут же на одном дыхании перешла к тому, что ее мучало.

— Скажите мне, мистер Кампьен, правда, что будут разрывать и другую могилу?

— Честное слово, не знаю, тетушка. Да не волнуйтесь вы так. — Кампьен поглядел на хозяйку с глубоким сочувствием. — Он ведь вам не родственник.

Она выглядела сейчас маленькой и старой. На щеках и носу проступила тонкая сетка красных прожилок.

— Мне все это не нравится, — тихо сказала она. — Яда я не боюсь. Все продукты у меня под замком, глаз с них не спускаю, пока все не съедят. Пиво пейте спокойно, оно не отравлено. Его только что принесла старая служанка, и мы с Кларри вместе его открыли.

Тут-то Кампьен и понял, в каком кошмаре жила Рене эти дни. Как будто она своими словами сдернула с его глаз повязку, и он увидел, что стоит за ее бравадой, жалкими потугами вести праздный, пустой разговор. Кухню точно окутывало густое облако страха, вытеснившее все другие эмоции — волнения, любопытство, интерес к полиции, прессе, публике.

— Я так рада, что вы согласились мне помочь, — продолжала она. — Я знала, что вы согласитесь. У вас в душе есть задор. Я никогда этого не забуду. Но вернемся к нашим делам. Простыни, должно быть, уже проветрились. Миссис Лав!

— Звали меня, мисс?

Из дверей донесся древний, как бы простуженный голос, сопровождаемый довольным фырканьем, и в кухню резво вкатилась маленькая старушка в ярко-розовом комбинезоне. У нее были алые щечки и небесно-голубые глаза, которые, несмотря на ревматическую подслеповатость, смотрели на мир с живым любопытством; на голове, облепленной реденькими кудряшками, красовалась голубая лента. Остановившись в дверях, она вопросительно воззрилась на Кампьена.

— Ваш племянничек? — вдруг выкрикнула старушка. — А? Несомненное семейное сходство. Семейное сходство, говорю.

— Очень рада, — тоже прокричала в ответ Рене. — Пойдем постелем ему постель.

— Постелем ему постель, — повторила миссис Лав, точно сама давала распоряжение, причем в ее голубеньких глазках прыгал какой-то невысказанный вопрос. — Я сварила овсянку, — продолжала она басом. — Сварила овсянку, говорю. И поставила упревать в «стеганый» ящик. Да, заперла на замок. Вот ключ, — и она похлопала себя по тощей груди. — Когда понадобится, скажете.

Вошедший за ней Кларри не выдержал и прыснул. Старушка повернулась и укоризненно глянула на него. Вид у нее был как у котенка, которого дети нарядили для забавы, как куклу. Кампьен смотрел на нее во все глаза.

— Вам смешно, а я говорю: береженого Бог бережет, — прогудела миссис Лав. — Да, мил человек, бережет!

Она повернулась к Кампьену и, перехватив его восхищенный взгляд, так и засветилась чисто женским удовольствием.

— Вам этого не понять. Мужчины многого не понимают. Знаете, почему я здесь? Да потому, что мои друзья думают, что я веселюсь в кабачке. Они говорят, нечего впутываться в эту историю. Не ровен час, еще и в газетах пропишут. От полиции так и так надо держаться подальше. Но не могу же я оставить ее одну. Как стало темнеть, я и пришла. К вечеру, говорю, но пришла.

— Что верно, то верно, пришла, старая шутиха, — ответила со смешком Рене, но в голосе у нее слышалось явное недовольство.

— Я у нее работала еще в старом доме, — громыхала миссис Лав. — Иначе здесь сейчас и духу моего бы не было. Да, не было! Я не трусиха, но и на рожон не полезу.

Разыграв одну сценку, она тотчас начала играть другую.

— Ах, Боже мой! На мне все еще моя самая нарядная шляпка!

— Миссис Лав сняла с головы ленту и кокетливо махнула ею в сторону Кларри. Тот очерком руки приделал к ленте воображаемую шляпу, как бы принимая ее, и старушка залилась хриплым хохотом, как уличный мальчишка.

— Это лента от шляпки, — обратилась она к Кампьену. — Лента, говорю, от шляпки. А где простыни? Где наволочки? Этаж свой я уже убрала. Этаж, говорю, убрала.

И она вышла со стопкой белья на руках, по-старушечьи печально шаркая сбитыми туфлями. Рене двинулась следом, неся еще одну стопку.

Кларри Грейс опять сел за стол и придвинул гостю бутылку пива и стакан.

— Негде развернуться комическому таланту. Она ведь играла в водевилях, — сказал он. — Ей уже восемьдесят, а энергии и сейчас на пятерых. Целый день на ногах, как заведенная. Боится, верно, что остановится и упадет замертво. Они с Рене всю работу здесь делают. Вы не представляете себе, как она любит наш пансион! Такую преданность поискать!