Анна Бауэрова - Смерть и семь немых свидетелей Страница 7

— Да, из местного. Здесь неподалеку, — Эмила показала на солнце, клонящееся к горизонту, — есть несколько небольших каменоломен. До сих пор из них берут камень для ремонта и реставрации порталов, панельных обшивок стен, оконных проемов…

— Скажите, а кто их так ужасно раскрасил?

— Кваша. То есть Седлницкий. Думаю, под напором эмоций. А может, был слегка…

— Навеселе.

— Ну да, бедняга. Но он утверждает, что только восстановил их первоначальный вид. К скульптурам Матеса Рафаэль относится страшно серьезно. Злится, когда мы называем их кикиморами. Утверждает, что это — одна из вершин примитивного искусства…

— Подождите, — неожиданно вспомнил Янда, — а что же монашки? Неужели они разрешили все это Матесу? Почему не велели отвезти скульптуры куда-нибудь на свалку?

— Не знаю, может, у них было развито чувство юмора, — улыбнулась Эмила. — В монастыре, наверное, особых развлечений не было, так хотя бы это…

— В любом случае вряд ли скульптуры ассоциировались у них с семью смертными грехами. Я не могу распознать ни один из тех, что вы назвали.

— И все же попробуйте угадать, пан капитан. Что означает первая фигура? — Она показала на скульптуру у наружной стены.

— Завтракающий водяной.

— Ошибаетесь, это зависть. Она кусает собственную руку — так ее мучает зависть, ясно?

— А почему у нее лицо зеленое, как трава?

— От зависти же зеленеют. А теперь подумайте, что символизирует вторая кикимора?

— В руке она сжимает что-то вроде кубка — видимо, обжорство и пьянство. Здесь больше подходит бутылка. Довольно забавно получается, скульптура явно удалась. Только почему она так пестро раскрашена?

— Скорее всего Седлницкий испытывает к ней особое расположение, поэтому расписывал с особым старанием. Это же его личная аллегория, — заметила злорадно Эмила. — Ну а следующая?

— Не знаю, что она символизирует, но это повешенный, — заявил Янда уверенно. — Уж я их повидал! То есть… простите… — забормотал он в растерянности.

— Нет, он же не висит на этом столбе, а опирается о него. Правда, шея у него действительно изогнута сильно… Это лень.

— А мне эта фигура с синими глазными впадинами и черным ртом больше напоминает труп… А что за жуткий красный пиджачок и зеленые штаны у следующей скульптуры? Если не ошибаюсь, разврат? Паразитирующий бесстыдник! Впрочем, это моя трактовка… Кстати, что, собственно, считалось тогда развратом?

— Ну… наверное… что-то из области секса. — Эмила опустила глаза. — Каждое отклонение от нормы.

— Верно, это бывает причиной преступлений, — кивнул капитан. — Итак, пятая фигура… нет, не могу догадаться. Какой-то космический вампир. Весь вытянут вверх, белые буркалы вытаращены в небо, а изо рта течет кровь. А может, у художника расплескалась красная краска…

— Тщеславие. Шестой — сморщенный карлик с мошной в руке — жадность, его вы узнали бы легко. Последняя кикимора олицетворяет злобу, это несложно вычислить.

— Разгневанная дама, — улыбнулся Янда. — Заметили, как у нее вздымается грудь? Она — фиолетовая от ярости, это художник точно схватил. Благодарю вас, пани Альтманова. — Янда встал и отряхнул брюки. — Это очень интересно. И поучительно.

— пан капитан, — Эмила тоже встала, — я бы хотела… об этом случае… ужасном… для меня… — Голос у нее сорвался, глаза наполнились слезами.

— О нем позже. Всему свое время. Мы заставляем Петра Коваржа слишком долго ждать. Еще позвольте последний вопрос. — Капитан вновь повернулся к кикиморам. — Что за камень там, у самой дверцы? он должен был стать восьмой скульптурой?

— На этом Седлницкий и строит свою гипотезу, что Матес должен был видеть композицию Брауна в Куксе. — У Эмилы еще слегка дрожал голос. — Там ряд скульптур, символизирующих пороки, венчает ангел смерти. Не знаем, почему Матес не закончил его. Возможно, старость… болезни…

— Откуда вы знаете, что речь идет об ангеле? — засомневался Янда. — Всего лишь грубо отесанная глыба…

— Вам не хватает воображения, — дерзнула заявить Эмила. — Все же совершенно ясно! Ангел сидит, подперев голову рукой. Крылья сложены, он дремлет. Может быть, слишком широко расставлены колени, но такое впечатление из-за просторной одежды, в которой Матес, видимо, хотел сделать глубокие складки…

— Ну хорошо. Еще раз благодарю. Коваржа найдете скорее всего во дворе. А я, если позволите, еще немного погуляю здесь.

3

Петр Коварж проехал Козью площадку, осмотрелся и осторожно свернул в одну из улочек Старого Города. Четверть часа назад куранты неподалеку отбили одиннадцать. Газовые фонари светили тускло, вокруг — ни души.

В середине улицы он изящно развернулся и остановился у дома, богато украшенного лепкой. Вышел из машины, нажал одну из кнопок у входа и, отойдя на проезжую часть, поднял голову к освещенным окнам третьего этажа.

Открылось не то окно, на которое он смотрел, а соседнее. Кто-то выглянул, крикнул: «Ловите!» — и в ту же минуту к ногам поручика упал ключ. Звякнув, он несколько раз подпрыгнул на брусчатке, едва не свалившись в сточную канаву.

На третьем этаже за приоткрытой дверью в просторной прихожей его поджидал пожилой человек. Он принадлежал к такому типу мужчин, которых дамы после шестидесяти — а возможно, и моложе — провожают восхищенными взглядами. Старости пока не удались попытки согнуть высокую стройную фигуру. Его густые серебристые волосы спадали игривой волной на воротник элегантной рубашки в клеточку.

— Добрый вечер, пан поручик, — улыбнулся он вошедшему. — Боюсь, что Йозеф уснул. Поджидая вас, он включил телевизор.

— Что показывали? — молодой человек обул приготовленные для него тапочки.

— Каких-то певичек. Под них лучше всего спится. Пойду поставлю воду вам для кофе. Да и сам не откажусь.

— Яник на меня клевещет, — подал голос капитан, появившийся на пороге комнаты. — Я вовсе не спал, а…

— Размышлял, — закончил за него поручик и пошел вслед за своим начальником. Комнату с эркером освещала только настольная лампа. Темная массивная мебель в полумраке не казалась излишне громоздкой; не бросался в глаза и обычный мужской беспорядок. Как всегда, Коваржем овладело здесь необъяснимое чувство облегчения, спокойствия, уюта.

Когда Йозефу Янде было тридцать, то есть пятнадцать лет назад, от него ушла жена, которой не нравилось частое, а точнее сказать, беспрерывное отсутствие дома молодого криминалиста. Она стала мечтать о семейной жизни с техником, у которого было безобидное хобби — авиамоделирование. Так что он никуда, кроме службы и заседаний клуба, из дома не отлучался. Квартиру при разводе разменяли, причем Йозеф Янда по-джентльменски оставил бывшей жене современную двухкомнатную, а сам поселился в Старом Городе в двух комнатах с соседями, пожилыми супругами Гронеками. Доктор Ян Гронек был когда-то известным пражским адвокатом, и нынешние комнаты Янды служили ему канцелярией и приемной для клиентов. Когда переехал новый жилец, Гронек еще работал в адвокатской конторе. С самого начала отношения между соседями установились добрые, а после смерти пани Гронковой мужчины постепенно стали друзьями.

Доктор Гронек утверждал, что интерес к работе Янды поддерживает в нем жизнь. А сейчас, в семьдесят три, и хорошую форму. «Я еще хоть куда, — недавно с гордостью сказал он Петру Коваржу, — крепкий, как репа. Да и голова пока в порядке, еще кумекает…»

Капитан к самодовольным речам Гронека относился снисходительно. Даже соглашался, что старый адвокат дал ему немало добрых советов, так как знал людей не только с лучшей стороны. При такой богатой адвокатской практике в этом не было ничего удивительного.

Как только старик понял, что в воздухе запахло новым делом, в нем словно возродились жизненные силы. Он быстро приготовил кофе, поставил чашки на поднос, добавив блюдо с кусками пирога, начиненного ревенем. Проголодавшийся Коварж сразу же принялся жевать.

— О, это сказка, — поручик в наслаждении прикрыл глаза. — Которая же из бесчисленной толпы безнадежно страдающих вдовушек сотворила такое чудо, пан доктор?

— Никаких вдовушек, — улыбнулся Гронек. — На этот раз честная замужняя дама. — Он поднял палец к потолку: — Пани Борецка, что живет наверху.

— Это новость! Есть у нас какой-нибудь параграф против нарушителей покоя семейного очага? — Коварж проворно ухватил еще кусок.

— Будешь рисовать, Петр, — капитан принес стопку канцелярской бумаги и карандаш. — Рисовать поручик любит, — поделился он с Гронеком. — Гораздо хуже с написанием бумаг, здесь у него никак не клеится. Всегда в конце концов писать приходится мне. Но завтра сия чаша тебя не минует. Будешь вести протокол. А потом все продиктуешь Ружене, она напечатает. Черт возьми, кончай жевать пирог, оставишь Яника без завтрака.