Агата Кристи - Смерть у бассейна Страница 7

— Ты обычно не тратила время на подобную чепуху… — Он не договорил, воззрившись на деревянную фигуру пяти футов высотой.

— Ого, что это?

— Это для Международного объединения «Молящаяся». Грушевое дерево. — Она следила за ним.

Он всмотрелся — и вдруг шея его напряглась, и он в ярости повернулся к ней:

— Так вот зачем тебе надо было Герду! Как ты посмела?

— Не понимаю, что ты усмотрел…

— Усмотрел?! Да, конечно. Я усмотрел. Вот здесь!

— он ткнул пальцем в рельефные шейные мышцы. Генриетта кивнула.

— Да, мне нужны были шея и плечи. И этот трудный наклон головы. А еще покорность. И согбенный вид. Это удивительно, что…

— Удивительно? Слушай, Генриетта, я этого не хочу. Оставь Герду в покое…

— Герда ничего не подозревает. И никто не догадается. Ты же знаешь, что Герда никогда не опознает себя здесь — да и никто другой. Это же не Герда. Это некто.

— Я признал ее, ясно?

— Ты — дело другое, Джон. Ты умеешь видеть.

— Ну, а эта щека? Короче, я не хочу этого. Ты способна понять, что выставляешь Герду на посмешище?

— О чем ты?

— Ты не понимаешь? А почувствовать ты можешь? Где твоя обычная чувствительность?

Генриетта сказала тихо:

— Ты не понял, Джон. И, наверное, мне не объяснить этого… Ты не знаешь, что значит искать, изо дня в день вглядываться… искать эту линию шеи, эти мышцы, угол наклона головы, эту тяжесть, что собирается вокруг челюсти. И видя Герду, я каждый раз наблюдала, доискивалась… И нашла!

— Не слишком честный способ!

— Допускаю, но когда вот так случается и не находишь — другого не остается.

— Иными словами, тебе на других плевать. Герда тебе безразлична…

— Не глупи, Джон. А для чего я изваяла ту статуэтку? Чтобы порадовать Герду, доставить ей удовольствие. Я вовсе не жестока!

— Именно жестокость и составляет твою сущность.

— Скажи честно, ты и впрямь считаешь, что Герда может узнать себя?

Джон неохотно обернулся к «Молящейся». На этот раз гнев и обида не смогли подавить в нем ценителя. Необыкновенной кротости фигура, творящая молитву неведомому божеству, — возведенное к небу лицо, слепое и немое, благоговеющее, но страшное своей твердокаменностью, фанатизмом…

Он сказал:

— То, что ты сделала, скорее пугает!

Генриетта вздрогнула слегка, потом сказала:

— Да, и я так думаю…

Джон прервал резко:

— На кого она так смотрит? Кто перед ней? Генриетта заколебалась. В ее голосе зазвучали странные нотки:

— Не знаю. Но думаю, что, возможно, на тебя, Джон.

Глава 5

В столовой дитя Терри сделано новое научное заявление.

— Соли свинца легче растворяются в холодной воде, нежели в горячей. Если добавить к ним йодистого калия, выпадет желтый осадок йодистого свинца.

Он выжидательно, но без особой надежды взглянул на мать. Родители, по мнению юного Теренса Кристоу, были тоскливо беспросветны.

— А ты это знала, мама?

— Я ничего не смыслю в химии, детка.

— Ты бы могла прочесть об этом в книжке, — сказал Теренс.

Это была простая констатация, но крылась за ней еще и некая тоска. Герда тоски не услышала. Она словно ходила на привязи своих тревог. Круг за кругом, с самого утра, когда, проснувшись, она осознала, что от этого давно страшившего ее уик-энда с Энгкетлами все же не уйти. Пребывание в «Пещере» всегда было кошмаром для нее. Всякий раз чувствовала себя там стесненно и бесприютно. Неиссякаемая на изречения и последовательная не дольше минуты Люси Энгкетл, с ее топорными поползновениями на благожелательность, была фигурой наиболее жуткой. Но и прочие были немногим лучше. Герде предстояло два дня сущего мученичества. Она терпела их ради Джона. Утром он сказал, потягиваясь:

— Прекрасно сознавать, что на два дня мы уезжаем из города. — В его голосе звучала неподдельная радость. — Это будет здорово, Герда. Как раз то, что тебе нужно.

Она привычно улыбнулась и сказала самоотверженно:

— Это будет восхитительно.

Она обвела спальню грустным взглядом. Полосатые кремовые обои с черным пятном сразу за платяным шкафом, туалетный столик красного дерева, слишком наклонно висящее зеркало, веселый ярко-голубой ковер, акварельные виды Озерного Края. Все эти родные семейные вещи она не увидит до самого понедельника. Вместо этого завтра в чужую спальню войдет накрахмаленная горничная и подкатит к ее постели изысканный столик с утренним чаем, раздвинет шторы, переберет и по-своему сложит ее платья, отчего Герде сразу станет тягостно и душно. Во время этих процедур она будет лежать, пытаясь облегчить свое горе мыслью: «Остался всего один день». Вот так же она считала дни в школе.

В школе Герда не знала радости. А утешений там было меньше, чем где-либо. Дома было лучше. Но тоже не слишком уютно. Ведь все кругом были и проворнее, и способнее ее. Живые, нетерпеливые и беззлобные замечания отдавались в ее ушах бурей с градом: «Побыстрее, Герда», «Эй, копуша-долгуша, давай сюда», «Только Герде не поручайте, она провозится вечность», «Герда сроду ничего не поймет»… Разве они не видели, что это делает ее только более медлительной и остолбенелой? Все усугублялось: вконец неловкими становились пальцы, деревенели мысли. Взгляд ее все чаще становился отсутствующим. И так продолжалось до некоей точки, за которой вдруг обнаружился выход. Она нашла — почти, право же, случайно — оружие защиты. Она еще больше замедлила свои движения, в ее меланхоличном взгляде прибавилось пустоты. Зато теперь, когда ей говорили раздраженно: «Ах, Герда, как же ты тупа, если даже этого не понимаешь», она мег-ла, под личиной бессмысленного выражения, тихонько ликовать в сознании своего секрета… Ведь она вовсе не так глупа, как они думают. Она стала порой притворяться непонимающей, все при этом понимая. И часто нарочно мешкала с делом — в чем бы оно ни состояло — а когда его у нее выхватывали чьи-нибудь нетерпеливые руки, посмеивалась украдкой.

Когда втайне знаешь о своем превосходстве, это придает тебе немножко уверенности. Ей часто делалось просто смешно. Разве не забавно знать куда больше, чем они допускают? Что-то прекрасно уметь, но не дать никому повода заподозрить в тебе такую способность? Или вдруг открыть, какое это преимущество, когда другие сплошь и рядом делают что-то за тебя и тем избавляют от лишних хлопот? А уж если люди привыкают брать на себя твои обязанности, значит, ты вообще складываешь с себя их бремя. И кто тогда узнает, что ты бы плохо с ними справлялась? Так что постепенно приходишь с другой стороны почти на исходные рубежи. К чувству, что ты с миром на равных.

«Но только не с Энгкетлами, — в отчаянии думала Герда. — Они недосягаемы, словно жители иного мира. Как она их ненавидит! А для Джона они хороши. Он любит бывать у них и возвращаться отдохнувшим, а порой — и менее раздражительным».

«Милый Джон, — думала она. — Он — чудо. Все так считают. Такой прекрасный врач, так добр с больными. Себя не жалеет. А сколько души отдает своим больничным пациентам, причем эта часть его работы вообще не оплачивается. Джон так бескорыстен, так истинно благороден».

Она всегда, с самого начала, знала, что Джон — человек выдающийся и обязательно добьется своего. Он выбрал ее, хотя мог бы сделать блестящую партию. Его не остановило то, что она медлительна, несколько ограниченна и не слишком красива. «Я позабочусь о тебе, — сказал он великодушно и, пожалуй, властно. — Не беспокойся ни о чем, Герда. Я буду тебя опекать…»

Так и подобает мужчине. Как чудесно думать: Джон выбрал ее. Он сказал тогда со своей удивительно обаятельной и чуть просительной улыбкой: «Знаешь, Герда, я ведь люблю все делать по-своему». Так оно и вышло. Она всегда старалась уступать ему во всем. Даже теперь, когда он стал таким тяжелым и нервным, и все его в ней раздражало, все, что бы она ни делала, было плохо. Герда не могла его винить. Он был так бескорыстно поглощен…

Боже, баранина! Нет, надо разогревать ее. Все еще никаких признаков Джона. Почему она не может, хоть изредка, принять верное решение? И опять волны черной тоски захлестнули ее. Баранина, этот ужасный уикэнд с Энгкетлами. Острая боль нарастала в висках. Силы небесные, сейчас разыграется мигрень. А это всегда так злило Джона. Он никогда не давал ей ничего болеутоляющего, хотя ему, врачу, это было бы так просто! Он просто говорил: «Не думай об этом. Не приучайся травить себя лекарствами. Пройдись быстрым шагом».

Баранина! Уставившись на нее, Герда чувствовала, как это слово стучит в ее больной голове. Баранина, баранина, БАРАНИНА…

Слезы жалости к себе наполнили ее глаза. «Почему, — думала она — мне ни в чем и никогда не везет?»

Теренс посмотрел через стол на мать, а потом на баранью ногу. Он недоумевал: «Мы-то почему не обедаем? До чего глупы взрослые. Ничего не соображают». Вслух же он произнес осторожно: