Николас Мейер - Учитель для канарейки Страница 8

Он бросил на меня быстрый взгляд из-под кустистых бровей, потом покачал головой с хрипловатым смешком.

— Ни за что бы не догадался, — только и сказал он. — Я музыкальный директор Парижской Оперы, мэтр Гастон Леру.

— Bonjour, maître.

Он снова наклонил большую голову.

— Я отвечаю за все, что здесь происходит. Даже сущие мелочи требуют моего внимания. Я решаю здесь все.

Что-то в его позе, когда он произносил эти слова, как будто подчеркнуло, что заявление относится и к молчаливому трио в черных фраках. Но, чего бы мсье Леру ни хотел этим добиться, оспаривать его утверждение они не стали.

— Вы хорошо играете, — признал он, эти слова тоже явно прозвучали ради них.

— Благодарю вас. Maître, может быть, вам будет интересно услышать некоторые композиции моего собственного сочинения?[25]

— Разумеется, нет, — эта мысль как будто поразила его, но он быстро оправился от изумления. — Когда вы начнете?

— Когда вам будет угодно.

— Репетиции оркестра начинаются каждое утро в десять. Спектакли начинаются в восемь. Вы должны быть и театре и отметиться, — он выделил это слово с присвистом, — по крайней мере, за полчаса до начала. Вам понятно?

— Целиком и полностью.

Он хмыкнул и направился к двери, но на полпути обернулся.

— Вам известно, что случилось с вашим предшественником?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Здесь постоянно ходят разные слухи. Не обращайте внимания.

На этом он ушел.

2. Мелочи

Думая теперь обо всей этой странной истории, я удивляюсь, почему я столь нескоро распознал, что что-то было не так. Видимо, отчасти потому — я не побоюсь это признать — что мои способности, как и я сам, в ту пору устроили себе отдых. Мои зрение и слух обогатились таким множеством новых впечатлений (к которым прибавились совсем свежие — впечатления сцены), что я не спешил подвергать их упорядоченному анализу. Вместо этого, я предпочел отдаться на их волю и праздно дрейфовать в море мечтаний, намеренно отставив свой профессиональный modus operandi.

Не стоит забывать и то, что я находился в непривычной мне обстановке. Чтобы определить, что что-то не так, не помешало бы знать, как все происходит при нормальном порядке вещей. Франция, Париж, непривычный язык, даже сама огромная Опера и происходившее в ней — все это вкупе создавало некое сбивающее с толку и в то же время не лишенное приятности ощущение, которое благополучно усыпляло мои способности.

А ведь знаков было предостаточно.

На следующее утро, твердо решив быть на месте à l’heure[26], я прибыл даже раньше оговоренного Леру времени и благополучно заблудился в подобных лабиринту переходах театра, пытаясь найти оркестровую яму. Сторож артистического входа — почти беззубое чудище, именуемое, как выяснилось, Жеромом — коротко указал мне на винтовую металлическую лестницу в дальнем конце вестибюля.

По лестнице можно было пройти как вверх, так и вниз. Решив, что мне следует идти вниз, я вскоре оказался в нескончаемом переплетении площадок и других лестниц, извилистых коридоров и маленьких дверок, я проходил мимо гигантских опор и огромных декораций, передо мной разверзались черные провалы, в которых я не столько видел, сколько ощущал бездонные пустоты. Позже, чем хотелось бы, я осознал, что двигаюсь в неверном направлении, и решил вернуться тем же путем назад.

Увы, это оказалось куда труднее, чем я воображал. Различные уровни, двери, проходы, залитые равнодушным светом, повторялись снова и снова. Как ни трудно в это поверить, я безнадежно заблудился.

Мне показалось, что эхо донесло отголоски смеха над моим глупым положением. Я впадал во все большую растерянность, но, наконец, меня выручил пожилой мужчина, несколько нетвердо державшийся на ногах, которого я встретил на одном из перекрестков. В руке у него была полупустая бутылка, и, судя по красноватому цвету лица, он употребил ее содержимое, презрев пустые формальности вроде стакана.

— А ты кто, черт возьми? — вопросил он без лишних церемоний.

— Я ищу яму, — ответил я, подавив чувство облегчения, охватившее меня при лицезрении, наконец-то, живой души.

— Яму, вот как? — неприятно ухмыльнулся он. — Иди себе дальше тем же путем, и ты ее найдешь, можешь не сомневаться!

— Я имел в виду, орке…

— Знаю я, что ты имел в виду, дурень! Иди за мной, — он грубо протиснулся мимо меня на узкой площадке и махнул бутылкой, приглашая идти следом. Судя по скорости, с которой он перемещался, мужчина был хорошо знаком с окрестностями, и уже через каких-то минут пять мы оказались у винтовой лестницы, с которой все и началось.

— Три пролета вверх и налево.

— Спасибо. А я просто предположил, что…

— А ты лучше здесь не предполагай, иначе о тебе больше никто не услышит, — посоветовал он, хлебнув из бутылки. — Новенький, что ли?

— Сегодня — моя первая репетиция.

Он только фыркнул на это и повторил:

— Лучше не предполагай… Знаешь, сколько здесь подвальных этажей? — и сообщил прежде, чем я успел ответить. — Пять!

— Пять? — я не сумел скрыть изумления.

— Вот именно, пять. Это здание так же глубоко, как и высоко. Там внизу даже озеро есть, — добавил он и икнул.

Я не придал значения этой информации, решив, что ее источником является алкоголь, снова поблагодарил мужчину и поспешил на свое место, боясь опоздать. Одно было ясно: если судить по испуганному скрипачу, привратнику Жерому и пьянице, который только что указал мне путь, боевой дух сотрудников этого заведения был не слишком высок.

Позже я узнал, что мой пожилой спаситель был так называемым «закрывателем дверей» — всего Опера могла похвастаться десятью такими служащими. Милосердная дирекция содержала этих пенсионеров на более чем скромном жаловании, и обязанностью их было просто ходить по зданию и закрывать все открытые двери, которые им попадутся; а дверей этих — думаю, можно догадаться — насчитывались сотни.

В этот раз мне удалось найти яму, и я успел устроиться в ряду первых скрипок до того, как появился Леру. Я как раз представился моим соседям с обеих сторон. По левую руку от меня сидел молодой человек лет тридцати с небольшим с бледно-голубыми глазами, которого звали Понелль, и который приветствовал меня теплой улыбкой; по правую — лысый шестидесятилетний мужчина с встопорщенными усами, он только коротко нахмурился в мою сторону и снова обратился к своей скрипке, одна из струн которой заметно беспокоила его. Его звали, насколько я понял, Бела. Судя по имени, он был родом из Венгрии, и от знакомства со мной восторга явно не испытывал.

Леру быстро поднялся на возвышение для дирижера и грубовато поздоровался.

— У нас новая первая скрипка — мсье Хенрик Сигерсон, — объявил он, широким жестом крупной руки махнув в мою сторону. Я кивнул. Леру водрузил на переносицу золотое пенсне (болтавшееся до того у него на шее на потертой и выцветшей шелковой ленточке) и принялся листать партитуру на пюпитре. Я воспользовался возможностью быстро достать и настроить инструмент. Музыка была из балета из третьего акта Пророка — музыка для танца на льду.

— Как вам Дааэ на вчерашнем спектакле? — поинтересовался Леру, не отрываясь от партитуры, кажется, адресуя вопрос духовым инструментам.

— Поразительно! — ответил один из тромбонистов. Другие музыканты рассмеялись, показывая этим, что от юной сопрано такого успеха не ожидали.

— Не понимаю, откуда что взялось, — признал Леру, соглашаясь с мнением оркестра, — Очень неровный темперамент. То она просто отрабатывает положенное, то вдруг… — он красноречиво пожал плечами.

— Должно быть, Ла Сорелли не дают покоя ее лавры, — заметил человек на ударных.

— А вас кто спрашивает? — раздраженно набросился на него дирижер. Прежде чем музыкант мог ответить, он со значением постучал палочкой по кафедре, — Entr’acte! Раз, два…

И мы начали играть. Прошло много лет с той поры, как я в последний раз с ходу играл нотный текст, которого ранее не видел, и теперь требовалось не отставать от других и играть так, чтобы мое участие было ощутимо, но пальцы мои были достаточно ловки, благодаря постоянной практике, а кроме того, как кто-то заметил, все это не слишком отличается от езды на велосипеде — один раз научившись, уже не забудешь.

Леру оказался суровым надсмотрщиком, из тех, у кого есть уши на затылке. Не могу сказать, что музыка Мейербера отличается особой глубиной, но написана она хорошо, и дирижер намеревался вытянуть из нее все, что можно. Меня репетиция воодушевила, и я не заметил, как пролетело время. Мы трудились над одним отрывком почти целый час. Затем последовал десятиминутный перерыв, в который мы смогли вытянуть ноги, прежде чем на сцену над нами выпорхнул corps de ballet[27]. Со своего стула я мало что мог разглядеть, но чувствовал, что там собрались полные энтузиазма девчушки — мне был слышен их смех и жизнерадостное царапанье коньков по льду, когда они проносились над нами.