Патрик Модиано - Вилла Грусть Страница 8

— Хмара в самом деле русская фамилия?

— Грузинская, — отвечал я, — грузинская.

Когда мы останавливались в Верье-дю-Лак, я различил вдалеке бело-розовую виллу Мадейи. Ивонна тоже посмотрела в ту сторону. Компания молодежи расположилась на палубе рядом с нами. Почти все они были в теннисных костюмах, из-под плиссированных юбок девушек выглядывали толстые икры. Все они как-то по-особенному выговаривали слова, так говорят на проспекте Божо. Я все думал, почему у нашей золотой молодежи угри на лицах и излишний вес? Видимо, все дело в питании. Двое из них рассуждали о сравнительных достоинствах ракеток «Панчо Гонзалес» и «Спалдинг». У наиболее говорливого молодого человека с окладистой бородкой, на рубашке красовался крошечный зеленый крокодильчик. Разговор специалистов. Всякие непонятные слова. Негромкое, усыпляющее бормотание на солнцепеке. Одна из блондинок вполне благосклонно слушала брюнета в блейзере с нашивкой и мокасинах, а тот из кожи вон лез, чтобы ей понравиться. Другая сообщила всем, что «танцы» будут послезавтра вечером и что «родители оставляют нам виллу». Плеск воды за кормой. Над нами снова пролетел самолет, и я еще раз прочел загадочную надпись: «Кубок «Дендиот».

Насколько я понял, все они плыли в теннисный клуб в Ментон-Сен-Бернар. Должно быть, их родители живут в виллах на берегу озера. А куда плыли мы? Где жили наши родители? Была ли Ивонна «девочкой из хорошей семьи», как наши попутчицы? А я? И все-таки графский титул — не то что какой-нибудь крокодильчик, едва заметный на белой рубашке. «Господина графа просят к телефону!» Да-да, неплохо звучит.

Мы сошли на берег все вместе в Ментоне. Теннисисты с ракетками нас обогнали. Мы проходили мимо вилл, фасадом напоминающих горные шале, куда приезжают отдыхать из года в год многие поколения мечтательных горожан. Некоторые виллы едва виднелись за разросшимися кустами боярышника и елками.

Вилла «Примавера»… Вилла «Эдельвейс»… Вилла «Серна»… Шале «Мари-Роз»… Теннисисты свернули налево к сетке корта. Их болтовня и смех затихли вдали.

Мы же пошли направо к табличке с надписью: «Гранд-Отель Ментона». Поднялись по очень крутой тропинке в чьем-то саду и очутились на посыпанной гравием эспланаде. Отсюда открывался вид на всю окрестность, он был мрачнее, чем с балкона «Эрмитажа». Этот берег озера казался диким, пустынным. Отель был старым. В вестибюле стояли вечнозеленые растения в кадках, кожаные кресла и огромные диваны с клетчатыми покрывалами. Целые семьи съезжались сюда в июле и августе. Записывали в книгу одни и те же двойные, типично французские фамилии: Сержан-Вельваль, Атье-Морель, Пакье-Папар… И когда, получив ключ, мы тоже расписались, мне показалось, что «граф Виктор Хмара», как жирное пятно, испортил всю картину.

Мимо нас шествовали на пляж дети, их мамы, бабушки и дедушки, все очень чинные, с сумками, махровыми полотенцами и подушками. Несколько молодых людей обступили и принялись расспрашивать высокого человека с короткими темными волосами, в расстегнутой на груди армейской рубашке цвета хаки. Он опирался на костыли.

Угловая комнатка. Одно окно выходит на эспланаду и озеро, другое заколочено. Высокое зеркало на ножках и столик, покрытый кружевной салфеткой. Кровать с медными решетчатыми спинками. Мы встали с нее лишь с наступлением темноты.

Когда мы спустились в вестибюль, я увидел, как вернувшиеся с пляжа ужинают в столовой. Все они были одеты по-городскому. Даже дети: мальчики в галстучках, девочки в нарядных платьицах. Зато мы оказались единственными пассажирами на палубе «Адмирала Гизана». Обратно он плыл еще медленнее. Останавливался у пустых причалов и опять пускался в путь, старая, измятая посудина. Сквозь листву светились окна вилл. Вдали виднелось казино, освещенное прожекторами. Наверное, там сегодня какой-нибудь праздник. Мне хотелось, чтобы пароход помедлил на середине озера и остановился у полузатонувшего понтона. Ивонна спала.

Мы часто ужинали вместе с Мейнтом в «Стортинге». Садились за столик под открытым небом, покрытый белой скатертью. На каждом таком столике лампа с двойным абажуром. Похоже на фотографию торжественного ужина на благотворительном вечере в пользу детей-сирот в Каннах 22 августа 1939 года, или ту, которую я всегда ношу с собой: там заснят мой отец со своими ныне уже умершими знакомыми 11 июля 1948 года в каирском казино в ночь избрания юной англичанки Кэй Оуэн мисс «Bathing Beauty» [5]. Точно так же выглядел «Спортинг» в то лето, когда мы там ужинали. Та же обстановка. Те же «светлые» ночи. Те же лица. Да-да, некоторые из них я узнал.

Мейнт появлялся то в одном, то в другом своем ярком смокинге, Ивонна надевала платья из муслина или крепа. Она любила и шарфы болеро. Я же был обречен вечно ходить в одном и том же фланелевом костюме и галстуке «Интернэшнл Бар Флай». Вначале Мейнт часто возил нас в «Святую Розу», кабаре на берегу озера недалеко от Ментон-Сен-Бернара, а точнее, в Вуарене. Он был знаком с его хозяином, неким Пулли. Мейнт сказал, что Пулли не имеет вида на жительство. Толстяк с мягким взглядом был сама деликатность. И со всеми сюсюкал. «Святая Роза» считалась шикарным заведением. Там собиралась та же роскошная публика, что и в «Спортинге». На террасе с перголой танцевали. Помню, я прижал к себе Ивонну и подумал, что просто жить не смогу без запаха ее волос и кожи, а музыканты играли блюз.

В общем, нам на роду было написано встретиться и соединиться.

Возвращались мы очень поздно, так что пес уже спал в гостиной. С тех пор, как мы с Ивонной стали жить вместе в «Эрмитаже», его меланхолия возросла. Каждые три часа он с обязательностью маятника обходил нашу комнату и опять ложился. Прежде чем удалиться в гостиную, он на какое-то мгновение застывал у окна, садился, навострив уши, и не то следил за перемещениями «Адмирала Гизана», не то обозревал окрестности. Меня потрясла деликатность печального зверя, я был очень тронут, когда понял, что он нас охраняет.

Ивонна надевала пляжный халат в широкую зеленую и оранжевую полоску и ложилась поперек кровати с сигаретой. На ее тумбочке между губной помадой и дезодорантом вечно валялись пачки денег. Откуда они взялись? Сколько времени она живет в «Эрмитаже»? Ее «поселили» сюда на время съемок. Но ведь съемки закончены? «Мне так хотелось, — призналась она, — прожить весь «сезон» на курорте! Этот «сезон» будет просто блеск!» «Курорт», «сезон», «просто блеск», «граф Хмара»… Кто кого обманывал, повторяя чужие заученные слова?

Может быть, ей нужен был друг? Я же относился к ней со всем вниманием, предупредительностью, деликатностью и влюбленностью восемнадцатилетнего мальчика. Первое время перед сном мы либо говорили о ее «будущности», либо она просила меня прочесть ей несколько страничек из «Истории Англии» Андре Моруа. И каждый раз, как я принимался за чтение, немецкий дог садился в дверях гостиной и с важностью смотрел на меня. Ивонна, в полосатом халате, растянувшись, слушала, слегка сдвинув брови. Я так и не понял, с чего вдруг ей, за всю свою жизнь не прочитавшей ни одной книги, полюбился этот исторический труд. Сама она не могла дать ясного ответа: «Понимаешь, это так здорово написано… Андре Моруа великий писатель». Полагаю, она случайно нашла «Историю Англии» в холле «Эрмитажа», и книга стала для нее чем-то вроде талисмана или доброй приметы. Она часто просила: «Читай помедленней!» — или спрашивала, что значит то или иное выражение. Она хотела выучить «Историю Англии» наизусть. Я сказал, что Андре Моруа еврей, автор изящных новелл и знаток женской психологии. Однажды вечером она с моей помощью написала ему письмо: «Господин Андре Моруа, я восхищаюсь вами. Часто перечитываю вашу «Историю Англии» и хотела бы получить ваш автограф. С уважением. Ивонна Х.»

Он почему-то не ответил.

Давно ли она знакома с Мейнтом? Целую вечность. У него тоже, кажется, есть квартира в Женеве, и они почти всегда и повсюду вместе. Мейнт «по мере сил» практиковал. Книга Моруа была заложена визитной карточкой с четкой надписью «Доктор Рене Мейнт», а в ванной, на краю одной из раковин, среди флакончиков я обнаружил рецепт снотворного с печатью «Доктор Р.С.Мейнт».

Каждое утро, проснувшись, мы находили под дверью записки от Мейнта. У меня сохранилось несколько штук; столько времени прошло, а от них все еще пахнет пачулями. Исходит ли этот запах от конверта, от бумаги или же — как знать? — от чернил, которыми писал Мейнт? Перечитываю первую попавшуюся: «Смогу ли я увидеться с вами сегодня вечером? Во второй половине дня мне нужно будет съездить в Женеву. Позвоню вам часов в девять в гостиницу. Целую. Ваш Рене М.» Или вот еще: «Простите, что я вдруг исчез! Дело в том, что я двое суток не выходил из номера. Меня поразило, что через три недели мне исполнится двадцать семь лет. И я стану очень, очень немолодым человеком. До скорой встречи. Целую. Ваша боевая крестная мать — Рене». Или эта, адресованная Ивонне, написанная странным неровным почерком: «Представляешь, кого я только что встретил в холле? Франсуа Молаза? грязную шлюху! И он подумал, что я пожму ему руку. Нет уж, дудки! Дудки! Да чтоб ей сдохнуть!» (Последняя фраза четырежды подчеркнута.) И множество других, тому подобных.