Агата Кристи - Лощина Страница 9

Его вкусы, правда, были совсем непритязательны. После смерти дяди Джеффри он отказался от дипломатической карьеры и поселился в своих владениях. Он любил книги, разыскивал первые издания. Время от времени писал для заштатных журналов маленькие, немного ироничные статьи. Три раза он просил руки своей двоюродной сестры Генриетты, и три раза она ему отказала.

Мидж обо всем этом размышляла и не могла понять, рада ли она, что снова увидит Эдварда. Нельзя сказать, что она смирилась. Есть вещи, с которыми смириться нельзя! Эдвард жил в Айнсвике очень уединенно, но ей казалось, что он живет в Лондоне, недалеко от нее. Сколько она себя помнит, она его всегда любила…

Голос сэра Генри вернул ее к действительности.

— Как вы нашли Люси?

— В прекрасной форме! Она совершенно не меняется!

Сэр Генри молча сделал несколько затяжек из своей трубки и сказал:

— Знаете, Мидж, иногда Люси меня беспокоит.

— Да что вы говорите? Почему?

Сэр Генри покачал головой.

— Она не отдает себе отчет в том, что есть вещи которые делать нельзя!

Мидж не верила своим ушам. Он продолжал:

— Конечно, она выпутается. Она всегда из всего выпутывается! Однажды, на дипломатическом приеме она нарушила все традиции. Она совершенно сознательно игнорировала законы старшинства, а это, Мидж, самое страшное преступление. Она посадила рядом за столом смертельных врагов и повела беседу о проблемах цветных рас. Обед мог кончиться просто потасовкой, и у меня были бы большие неприятности. Она, как всегда, прекрасно вышла из этого положения. Обычные приемы: улыбки, невинный вид совершенного отчаяния. Она так же обращается и с прислугой — она превращает их в ослов, а они ее обожают!

Мидж задумчиво слушала.

— Я понимаю, что вы хотите сказать! То, что другим никогда не простили, с ее стороны воспринимается даже мило. Что это? Обаяние? Гипноз? Я сама об этом думаю.

Сэр Генри пожал плечами.

— Все было так же, когда она была еще совсем молодой девушкой. Меня беспокоит, что, как мне кажется, она не понимает — есть пределы, которые нельзя переступать.

Смеясь, он добавил:

— Вы знаете, я верю, что Люси чувствует в себе способности отмести любые обвинения, хотя бы даже и в убийстве.

Генриетта вывела машину из гаража и поехала по дороге. Она улыбалась, наслаждаясь удовольствием, которое доставляла ей машина, главное — уединение! Она очень любила водить машину, ей нравилось открывать маршруты более короткие и более выгодные. Лондон она знала не хуже любого шофера такси. Ловко пробираясь через лабиринт пригородных улиц, она мчалась на юго-запад.

Генриетта преодолела крутой подъем и остановилась на вершине холма. Она любила обозревать окрестности с этого места. Она восхищалась великолепием леса внизу, еще теплыми лучами осеннего солнца. Золотисто-желтые тона в лесу начали уступать место коричнево-красному цвету.

«Как я люблю осень, — подумала она. — Она намного богаче, намного живописнее весны».

Внезапно ей пришло в голову, что это минута ее наивысшего счастья. Никогда природа не казалась ей более красивой, более совершенной, никогда раньше Генриетта не испытывала чувства такого слияния с ней Возобновив путь, она прошептала:

— Никогда уже я не буду так счастлива, как сейчас, никогда!

Когда машина приблизилась к дому, Мидж приветственно помахала Генриетте с террасы. Тут же вышла леди Эндкателл.

— А вот и вы, Генриетта! Отведите своего скакуна в конюшню, завтрак уже готов!

Мидж прыгнула на подножку машины и проводила Генриетту в гараж. Генриетта обратила внимание на слова Люси.

— Какое верное замечание! Вы знаете, у меня нет такой любви к лошадям, как у моих ирландских предков. Я выросла среди людей, которые говорили только о лошадях. Поневоле начинаешь гордиться, что не впадаешь в эту крайность. Люси напомнила, что я отношусь к своей машине так же, как мои предки — к лошадям. Она права!

— И ты права! Люси иногда просто поражает. Сегодня утром она разрешила мне быть здесь такой грубой, как мне захочется.

Генриетта сначала не поняла, потом энергично кивнула.

— Конечно! — воскликнула она. — Из-за магазина!

— Правильно! Каждый день я должна быть на работе исключительно вежливой. Я должна улыбаться плохо воспитанным женщинам, называть их «мадам», помогать им надевать платья, терпеть все, что они смеют мне говорить! Некоторые полагают, что быть прислугой более унизительно, чем работать в магазине. Они ошибаются! Продавщице в магазине приходится выносить гораздо больше обид, чем прислуге в хорошем доме.

— Это, вне сомнения, омерзительно. Ну, что же делать, если ты такая гордая и хочешь обязательно сама зарабатывать себе на жизнь!

— Во всяком случае, Люси — ангел! Поверь мне, я никого не пощажу!

Генриетта вышла из машины.

— Кто еще будет здесь?

— Ожидают Герду и Джона Кристоу. — Немного помолчав, Мидж добавила:

— Только что приехал Эдвард.

— Эдвард?.. Браво! Как долго я его не видела! Кто еще?

— Дэвид Эндкателл. Люси очень рассчитывает на тебя. Она надеется, что ты помешаешь ему проявить несдержанность.

— Совсем напрасно! — воскликнула Генриетта. — Я не люблю заниматься тем, что меня не касается, и я уважаю причуды людей!

— И еще, — продолжала Мидж, — от тебя ожидают, что ты будешь любезна с Гердой.

— Вот за это я бы возненавидела Люси, если бы была Гердой!

— А завтра в гости придет господин, специальность которого — раскрывать преступления. Это сосед.

— Надеюсь, мы все же не собираемся разыгрывать тут убийство?

К молодым женщинам подошел Эдвард — большой, высокий и худощавый. Генриетта радостно ему улыбнулась. Она отметила, что больше, чем могла бы предположить, рада его видеть. Она забыла, что так к нему привязана.

После завтрака Эдвард и Генриетта пошли прогуляться. Они направились по тропинке, причудливо извивающейся между деревьями. Генриетта подумала о лесах Айнсвика, так похожих на эти. В памяти воскресли старые воспоминания…

— Вы помните нашу белку? — спросила она. — Бедняжка сломала себе лапку, а мы ее лечили и ухаживали за ней.

— Конечно! Мы ей дали такое смешное имя. Как это…?

— Холмонделли-Марджорибэнкс!

— Точно!

Они рассмеялись.

— А старая экономка, мисс Бонди, предсказывала, что белка убежит через дымоход.

— Нас это очень сердило!

— И она ведь действительно сбежала через дымоход.

— По вине мисс Бонди! Она внушила белке эту идею!

Помолчав, Генриетта спросила:

— Айнсвик сильно изменился? Я его представляю себе таким, каким знала…

— Почему вы не приезжаете? Могли бы сами посмотреть. Давно вы там не были…

— Я знаю.

Почему она туда не ездит? Трудно сказать Она занята своими делами, новыми связями…

— Вы всегда желанный гость в Айнсвике.

— Спасибо.

— Я очень рад, что вы его любите.

— Это самое красивое место в мире!

Она представила себя в Айнсвике в те далекие и прекрасные дни. Длинноногое худое создание с черными растрепанными волосами. Беззаботная девчонка, не имевшая никакого представления о том, что приберегла для нее жизнь. Как хорошо было ничего об этом не знать! Если бы можно было все вернуть…

Она спросила:

— Игдрасил еще там?

— Нет, в него ударила молния.

Жаль. Имя Игдрасил она дала большому дубу. Если молния свалила даже этот дуб, то ничто не может уберечь от ударов судьбы. Лучше не возвращаться назад!

— Вы помните, — спросил Эдвард, — приметы этого дуба?

— Игдрасил не был похож ни на одно дерево. Я рисовала его, где только могла, на всяких клочках бумаги… Я его прекрасно помню! Дайте мне карандаш!

Он протянул ей карандаш и блокнот. Смеясь, Генриетта изобразила смешное дерево.

— Да, это он, — кивнул Эдвард, — Игдрасил.

Они пришли на вершину холма. Генриетта села на поваленный древесный кряж, Эдвард устроился рядом.

— Вам не кажется, что «Долина» — это маленький Айнсвик, Айнсвик в миниатюре? — спросила она. — Может быть, именно поэтому Люси и Генри здесь обосновались.

— Очень возможно.

— Совершенно невозможно догадаться, что происходит в голове Люси…

Решив изменить тему, Генриетта спросила, что он делал со дня их последней встречи.

— Абсолютно ничего, Генриетта.

— Это звучит весьма мирно.

— Мне никогда не удавалось что-то сделать, чего-нибудь добиться…

Эдвард произнес эти слова таким странным тоном, что она внимательно на него посмотрела. Он улыбнулся, и она снова ощутила, что очень привязана к нему.

— Может быть, это даже мудро!

— Что именно?

— Ничего не делать.

— И это говорите вы, вы — преуспевающая женщина!

— Я преуспеваю? — возмутилась она. — Вы что, смеетесь надо мной?

— Нет, что вы. Вы — художница, вы можете собой гордиться.

— Многие мне это говорят, но они не понимают, и вы, Эдвард, тоже не можете понять! Скульптуру начинают не для того, чтобы преуспеть. Художник не может иначе, потребность ваять сидит в тебе, какой-то демон преследует и изводит тебя до тех пор, пока ты его не удовлетворишь. Произведение вынашиваешь в себе, пока от него не освободишься. На некоторое время успокаиваешься, потом все начинается сначала.