Жорж Сименон - Плюшевый мишка Страница 9

* * *

Когда они переехали на улицу Анри-Мартэн, именно он настоял на том, чтобы столовая сохранила семейный вид, чтобы рядом с двумя парадными гостиными она выглядела как настоящая провинциальная столовая, вроде тех, что бывают в больших домах, принадлежащих нотариусам, на которые не без зависти глядят посетители.

Жена и дети уже сидели за круглым массивным столом, так что нечего ему хмуриться – все в сборе.

Почему у них в семье отвыкли целоваться при встрече?

С самого утра каждый жил своей особой жизнью, не заботясь о других членах семьи, и, если бы не существовало молчаливого обязательства всем собираться за завтраком, они бы целыми днями не встречались друг с другом, разве что случайно столкнутся в коридоре или в лифте.

Он еще не видел сегодня ни сына, ни дочерей, но никто не встал и не подошел к нему; и только Давид снисходительно буркнул:

– Все в порядке, па?

Для Давида и это было слишком любезно. Лиза попрежнему называла Шабо отцом; Элиана какое-то время, когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать, развлекалась тем, что звала его по имени, но потом, по неизвестной причине, перестала.

Чтобы прервать молчание, жена спросила его:

– Надеюсь, тебе удастся отдохнуть часок после завтрака?

– Не думаю. Мне могут позвонить с минуты на минуту.

– А ты не мог бы устроить так, чтобы время от времени тебя заменял Одэн?

Слова падали в пустоту и ничего не значили. При случае заговаривали между прочим о его переутомлении, о его здоровье, о его работе, но никого это в действительности не трогало. Их всех устраивало жить за его счет.

А ведь эти две девушки и этот мальчик с басовитым голосом, выше его ростом, были когда-то младенцами, потом детьми...

Как другим отцам, Шабо случалось кормить из рожка Лизу и Элиану, менять им пеленки; правда, когда родился Давид, все уже было иначе, их жизнь усложнилась.

Он, а не жена, в доме у сквера Круазик ежегодно отмечал зарубкой на дверном косяке рост девочек. Интересно, сохранились ли эти зарубки? Их старую квартиру арендовал молодой врач; у него тоже есть дети, и неожиданно Шабо подумал, что и тот, в свою очередь, отмечает рост своих детей на дверном косяке.

А здесь нет никаких отметок. И никто не говорил Давиду, прижимая его спиной к дверной раме:

– Не шевелись. Не вставай на цыпочки! Ты плутуешь!

Элиана каждый раз плутовала. Ах, нет, это Лиза. Он уже не помнил, кто из них плутовал, а ведь в те времена все эти пустяки казались чем-то важным.

Ели в полном молчании, и он чувствовал, что всех стесняет. Ему не раз случалось, подходя к дверям, слышать веселые голоса, но стоило показаться в дверях, как все умолкали.

И только жена, одна из всех, пыталась время от времени завязать разговор, создать искусственное оживление.

В свои сорок семь она стала гораздо элегантнее, даже привлекательнее, чем была в молодости, когда он познакомился с ней в Латинском квартале. Тогда она казалась ему самой обыкновенной девушкой, правда довольно хорошенькой, но не более того; может быть, некая свойственная ей скромность и сдержанность настолько привлекли его, что он женился.

Пока дети были маленькими, она была всего лишь матерью, озабоченной их здоровьем, их опрятностью и вообще хозяйством. Она долго боялась общества, и он вспомнил, как она была смущена, как упорно противилась, когда он впервые заговорил с ней о том, чтобы пойти к знаменитому модельеру:

– Нет, Жан, это не для меня! Я буду смешно выглядеть!

Это была пора подъема, первых успехов, первых крупных заработков, пора выездных обедов в городе и приемов в доме на улице Анри-Мартэн, где они все еще не чувствовали себя дома.

Кристине пришлось учиться всему – носить меха и играть в бридж, учиться искусству размещать за столом приглашенных, собирать гостей и разбивать их на группы в гостиной.

Теперь Шабо не выходил в свет. Но жена продолжала выезжать, без особого желания, может быть, лишь затем, чтобы как-то заполнить пустоту единственным доступным ей способом.

Порою, видя ее элегантность в одежде, ее заботу о лице и фигуре, ее страх перед старостью, он задавался вопросом, есть ли у нее любовники. Он счел бы это совершенно естественным" Он чуть ли не хотел этого, может быть, желая успокоить свою совесть; но все же, стоило ему представить себе иные картины, как у него холодело сердце.

Потеряла ли она связь с детьми? Если и потеряла, то в меньшей степени, чем он; правда, детям не больно-то приятно жить с родителями, а все же ему случается видеть, как они обмениваются с матерью понимающими взглядами, точно заговорщики.

– А знаешь, па...

Это был голос Давида, и подобное вступление не сулило ничего хорошего.

– Последнее время я много размышлял...

Обе дочери, он мог бы поклясться, были в курсе дела и сидели с самым невинным видом. А что жена? Тоже в заговоре?

– У меня нет ни малейшего желания становиться врачом, адвокатом или инженером...

С наигранной бодростью Давид иронически добавил:

– Ты ведь понимаешь, что в твое время у всех честолюбивых родителей большей частью у коммерсантов, служащих, чиновников – была одна мечта: сделать своего сына врачом, судьей или адвокатом. Тебе ясно, к чему я клоню?

– Твой дед как раз был служащим, – медленно ответил Шабо, разглядывая сына с таким видом, словно собирался поставить ему диагноз.

– Знаю. А ты – врач. Вот и прекрасно. Значит, один врач в семье уже есть.

– Но я никогда не настаивал...

– Верно! Ну а если я не собираюсь быть ни врачом, ни адвокатом, ни инженером и ничем другим в том же роде, то, следовательно, нет никакой необходимости, чтобы я надрывался зря из-за выпускных экзаменов. Кому сейчас нужны экзамены на бакалавра, даже правительство уже который год собирается их отменить. Я и так отстал на год из-за того, что в тринадцать лет долго болел...

Жанина меняла приборы, и звон посуды смешивался с голосами. Давид, высказав самое трудное, сидел с красным лицом, ожидая, как отец воспримет его слова, прежде чем продолжать свою речь.

В какой-то миг показалось, что Шабо «отсутствует» и разговор на том и закончится. Но он все же спросил тем же тоном, каким обращался к ученикам:

– Что ты думаешь делать?

– Я хочу стать репортером.

Должно быть, Давид ожидал бури и растерялся, не встретив сопротивления; самообладание далось ему с трудом.

– В эту профессию лучше вступать смолоду... Конечно, далеко не сразу меня начнут посылать в Южную Америку или в Китай, не сразу доверят интервью с главами правительств... На первых порах я попробую себя в спортивной хронике... Там нужны молодые, а я довольно хорошо разбираюсь в спорте...

– Кто это вбил тебе в голову?

– Никто. Я уже давно думаю об этом.

– Ты уже обращался в редакции газет?

– Нет, я хотел предварительно поговорить с тобой, но меня обещает поддержать Карон.

– Жан-Поль сказал только... – вмешалась Лиза.

– Он сказал, что представит меня редактору спортивного отдела своей газеты и что в его команде всегда найдется место для толкового парня. Что, не так?

– Так.

– Ты что, часто ходишь к Карону?

– Довольно часто. Правда, он старше меня, но он свой в доску.

– Где ты с ним познакомился?

– У нас дома.

– Вы с ним встречаетесь в городе?

– Ив городе, и у него. Отец снял для него студию у площади Звезды.

– Ты ходишь к нему вместе с сестрой?

– И с ней, и сам по себе.

Окончательно осмелев, он продолжал:

– Если я говорю с тобой об этом уже сейчас, то потому только, чтобы ты потом не разочаровывался. Меня определили в класс изучения права, может быть, из-за тебя, но с тех пор как я там, я запустил уроки, как никогда прежде. Учителя уже знают, что им со мной ничего не поделать, и притворяются, будто не видят, что на их лекциях я читаю. Если тебе, конечно, нравится, чтобы я делал вид, будто готовлюсь к экзаменам, которые даже не собираюсь сдавать...

– Замолчи, Давид, – кротко вступилась мадам Шабо.

Но мальчишка не мог больше молчать. Его понесло:

– Я знаю, что обманул твои надежды, что, может быть, делаю тебе больно, а впрочем, не понимаю – почему тебе должно быть больно? Если ты знаменитый профессор, это еще не значит, что твой сын обязан быть гением. А что касается денег, так я их у тебя не прошу. Сам как-нибудь устроюсь. И нечего требовать от меня больше, чем от моей сестры. Когда Элиана в шестнадцать лет решила заниматься на драматических курсах, ей же никто не препятствовал, а ведь...

Он прервал себя, повинуясь взгляду матери. Сейчас Элиане было девятнадцать. И если она еще не дебютировала ни в театре, ни в кино, то ей случалось исполнять второстепенные роли на телевидении.

Ну а что касается недомолвки Давида – дело ясное. Элиана не только не избегала любовных приключений со своими приятелями, но даже хвалилась, что потеряла невинность со своим преподавателем – довольно известным актером; она до сих пор была его любовницей.