Буало-Нарсежак - Очертя сердце Страница 9

— Я больше не буду петь, — объявила Ева.

Лепра почувствовал, что она приняла это решение с ходу, чтобы заставить Мелио ощутить свою вину. И решение она не изменит. Видимо, у Мелио возникло такое же чувство, потому что он примирительным жестом протянул к ней руки.

— Не отказывайте вашему мужу в этом последнем удовлетворении, — сказал он. — Я не прошу вас выступать с этой песней на сцене. Я прошу вас о более простой вещи: запишите ее на пластинку.

— Нет.

— Хорошо ли вы ее прочли? Неужели вы не заметили, насколько она соответствует вашему артистическому темпераменту? Ясно, что он написал ее для вас.

Мелио с неожиданным проворством подбежал к роялю и проиграл первые такты. Полуобернувшись к ним, он кивком подбородка указал на партитуру.

— Следите… Следите…

Они слушали с особенным вниманием, вспоминая слова, которые только что прочли, слыша их по мере того, как мелодия под пальцами Мелио обретала самые трогательные модуляции. «Очертя сердце»! Теперь припев звучал укоризной, почти обвинением. Фожер указывал на них — на них двоих. Это было невыносимо. А восхищенный Мелио, не сознавая, как мучает их, подчеркивал красоты песни, проигрывая по второму разу самые нежные пассажи, добиваясь, чтобы они звучали почти шепотом, и бросал через плечо:

— Ну разве не прелесть?.. Я предсказываю триумфальный успех… Бедный Фожер! Как бы он был счастлив, будь он сейчас здесь!

Уронив руки, взволнованный до глубины души, Мелио обернулся к ним.

— Итак?

— Нет и нет! — жестко сказала Ева.

— Мсье Лепра, — взмолился Мелио. — Просите вы. Может, вам повезет больше, чем мне.

— Я привыкла решать сама! — отрезала она.

— Ладно, — сказал Мелио. — Я отдам ее кому-нибудь другому.

Ева презрительно усмехнулась.

— Вот оно, наконец. Договаривайте же… Это будет Флора не Брюнстейн, не так ли?

Мелио посмотрел на Лепра, словно призывая его в свидетели.

— Может быть, и Флоранс.

Ева взяла сумочку, перчатки и встала.

— Щепетильность никогда не мешала жить этой особе, — заметила она. — Но вас, мсье Мелио, я считала более деликатным.

— Вы пожалеете о своих словах, мадам, — сказал Мелио.

Пройдя через кабинет, Ева остановилась у двери. Лепра нагнал ее.

— Само собой, вы намерены выпустить эту песню как можно скорее? — спросила Ева.

— Я подпишу контракт завтра же. Она прозвучит в Гала-концерте радиокомпании. Я пущу в ход все средства, чтобы обеспечить успех.

Ева вышла — черты ее лица обострились, вокруг губ залег мертвенно-бледный ободок. Мелио удержал Лепра за рукав.

— Мне очень жаль, — шепнул он. — Постарайтесь что-нибудь сделать.

И он притворил дверь с такой осторожностью, словно возвращался в комнату больного.

Ева остановилась на тротуаре спиной к витрине на улице Камбон. Лепра, стоя на шаг позади, тщетно искал какую-нибудь ласковую фразу, обращение. Ему словно телепатически передавались гнев и тревога Евы, и он чувствовал себя усталым, изношенным, презренным стариком. Он был куда счастливее в былые дни, когда играл в ресторанах без всякой надежды пробиться. Тогда он ничего не ждал. Ему перепадали маленькие радости — прогулка, встреча, бесхитростная возможность насладиться, играя для самого себя, какой-нибудь страницей Моцарта. Он мечтал о великой любви. Вот она!

Ева первая взяла его под руку и улыбнулась. И он снова, в который раз, был сбит с толку. Жизнестойкость этой женщины, сила ее характера всегда изумляли его, фаталиста по натуре.

— Ну и вид у тебя, Жанно.

— Я в отчаянии от всего, что случилось.

— А я нет. Я давно замечала, к чему клонит Мелио. Он меня не выносит. Знаешь, чего я хочу?.. Вернуться домой и переодеться… Хватит с меня траура.

— Но как же… люди?

— Ах, знаешь, мнение толпы!… Встретимся через час… где хочешь. Скажем, против Датского магазина… Согласен?

Она уже остановила такси.

— Пройдись немного, не думай больше об этом… Жизнь — это то, что сейчас, сию минуту!

Она скользнула в машину, опустила стекло, чтобы помахать ему рукой, и Лепра остался в толпе один. Тут он заметил что фасады домов еще освещены солнцем, а над крышами — синева, и любовь разлилась по его телу, словно сок по стволу. Он распрямился, закурил сигарету, широким свободным жестом помахал спичкой и выбрал шумное уличное кафе. Прохожие поминутно задевали его столик. Мимо, сотрясая воздух, деловито проносились машины. Это был час передышки, когда обманчивые золоченые сумерки навевают всевозможные планы. Лепра перебрал в памяти свои тревоги и нашел, что преувеличил их. Пластинка? Песня? Это ловкий способ заставить Еву страдать, и только. Мелио не посмеет подписать договор с Флоранс — пустая угроза. Оставался один загадочный вопрос: зачем Фожер записал пластинку? Неужели и впрямь считал, что ему угрожает опасность? Лепра попытался взглянуть на себя со стороны, глазами других. Никогда не было у него сознательного намерения убить Фожера. И однако он воспользовался первым же представившимся случаем… Он не преступник, в этом он уверен. Но возможно, в нем заложена жестокость, жадность, не укрывшиеся от Фожера. Кто же он такой на самом деле, Жан Лепра? Неужели он опять начнет взвешивать свои сильные и слабые стороны, как делал это уже столько раз? Ева говорила, что он не злой, но жестокий. Жестокий? Прежде всего по отношению к самому себе. Жестокий, каким бывает тот, кто жаждет вырваться из заурядности. К тому же он защищался. Не нанеси он удар первым, Фожер не задумался бы сокрушить его. Фожер, безусловно, для того и вернулся на виллу, чтобы состоялся мужской разговор. Это было на него похоже…

Лепра с отвращением тянул свое пиво. Оно было пресным и горчило. Обелить себя? Нелегко это. Эх, быть бы всегда в согласии с самим собой, как Ева! Видеть свою подноготную, не ища себе оправданий. Быть несокрушимым, как скала. Рядом с Евой он сам становился сильным и смелым. Теперь, да, он должен это признать: она ему необходима. Но при условии, что она будет бороться, что она не отступит ни перед Мелио, ни перед Флоранс, ни перед кем другим. Если она махнет на себя рукой, сам он дойдет… до чего?..

Он оставил в блюдечке мелочь и побрел вдоль бульвара, разглядывая женщин. В голове назойливой мухой жужжал вопрос: «Кто?» Он отмахивался от вопроса. Кто послал бандероли?.. Никто… Сам Фожер при посредстве друга… Какая разница! Вечер был такой теплый. В сером свете сумерек фонари казались ночниками. Этот миг был роскошью, его надо было прочувствовать, услышать, как угасающую мелодию. Фожер сумел бы это выразить… Фожер!… К черту Фожера!

Лепра добрался до Елисейских полей и зашагал навстречу закату. Здесь все громко кричало об успехе, о деньгах, о легкой жизни. Американские машины бесшумно прокладывали себе путь между праздношатающимися. Переливались огни кинотеатров; на какой-то ограде, оклеенной афишами, бросались в глаза выведенные громадными буквами имена знаменитостей: Браиловский… Рубинштейн… Итюрби… Лепра зябко тянулся к свету. Ему необходима Ева, потому что ему необходимо счастье, власть, уверенность в завтрашнем дне. Он страстно мечтал быть одним из тех, кто захлопывает за собой дверцу «бьюика» или «паккарда». А может статься, он пламенно желал и тех женщин, что шли по улице словно горделивые, неприступные божества.

Ева ждала его, одетая в светлую блузку и плиссированную юбку — все очень просто, но она была восхитительней любой юной девушки; Лепра протянул к ней обе руки.

— Ева, прости меня, но сегодня вечером ты прехорошенькая! — воскликнул он. — Я уже видел тебя красивой, элегантной, этакой королевной. Но в образе пастушки не видел тебя никогда!

— Ты с ума сошел, — сказала она. — Пастушка, которой под пятьдесят!

Кончиками пальцев она провела по его лбу.

— А ты — ты молод, сотри же эти морщины! Ты слишком озабочен!

Он взял ее под руку, прижал к себе.

— Да, озабочен. Мне не нравится то, что с нами происходит.

— Не будем больше говорить об этом, — объявила она. — Попробуем поймать такси и проведем вечер за городом. Согласен?

Она вдыхала сумерки, вдыхала город, как животное, которое сознает свою силу и радуется, что проголодалось. Она больше уже не думала о Мелио, о Флоранс. В ее зеленых глазах отражались переливы реклам, огни вывесок. Она шла рядом с Лепра, высоко держа голову, касаясь бедром его бедра.

— Давай вообразим, будто ты вышел из своей мастерской, — шепнула она. — Ты рабочий, печатник. А я твой подручный. Мы сядем не в такси, а в автобус. Иди за мной, слушай меня.

Они много раз играли в эту игру. Для Евы это было больше чем игра. Это походило на побег. Ей хотелось бы всегда чувствовать себя беглянкой. Воображать, будто каждый день она начинает какое-то новое существование. Она вдруг объявляла Лепра: «Жан, поехали!» Они уезжали не очень далеко. В зависимости от своего настроения она выбирала то Орли, и тогда с обочины летного поля они следили, как в воздух со странным ревом поднимаются громадные четырехмоторные самолеты, то Обервилье, где они засиживались в каком-нибудь кабачке, то Версаль, где они молча прогуливались среди статуй. А иногда ей вдруг хотелось оказаться в самой гуще Парижа, в «Крийоне», и они обедали за маленьким столиком, она — усыпанная всеми своими драгоценностями, он во фраке — ни дать ни взять коронованная чета. Ева называла такие вылазки «фантасмагорией». Лепра без восторга повиновался ее фантазиям. Он не умел, как Ева, наслаждаться радостями жизни, а потом легко расставаться с ними. Наоборот, он страдал от контрастов, которых жаждала Ева. Он был слишком старательным, слишком усердным по своей натуре. И главное — он не мог не думать: «Не будь меня рядом с ней, она все равно была бы счастлива!», так что домой он возвращался всегда в отчаянии.