Евгений Мамонтов - Похороны охотника

Евгений Мамонтов

Похороны охотника

Мир – только отражение твоего взгляда.

(банальность)

Марина Егоровна Люсина, пенсионерка с голубыми ладонями, в китайском халате и бигудях, вошла утром в кухню, когда жилец, фотограф Прохоров, которому она сдавала комнату, варил себе овсяную кашу на воде.

– Украли! – сказала, разведя синеватыми ладонями, старушка, – украли самую лучшую кастрюлю у меня.

– Доброе утро, Марина Егоровна! – сказал фотограф Прохоров.

– Такая вся эмалированная, с цветочком на боку.

– Кто же мог у вас кастрюлю украсть? – сказал жилец, помешивая кашу.

– А кто его знает… Может жильцы, постояльцы…

– Я не брал, Марина Егоровна, честное слово.

– Да что вы, Сашенька, я же разве на вас говорю! Вы человек серьезный. Это у меня как-то две девки жили. Ну, такие непотребные, вот они, наверное, и украли.

– И на что же им, «непотребным», кастрюля? Кстати, это не она вот там, на подоконнике стоит?

– Батюшки, а я ее ищу. Вот спасибо вам!

Прохоров сварил кашу и ждал, когда она остынет в тарелке. Смотрел в окно. Было тридцатое апреля. Подходил срок платить за аренду фотоателье. В прошлом месяце он не доплатил треть суммы. С позапрошлого месяца не мог отдать долг приятелю, который его тогда выручил. И вот теперь, видимо, придется опять занимать:

– Что? – спросил он.

– Ничего, – ответила Марина Егоровна, – я говорю, дочка вышла за железнодорожника. Вроде бы хорошо, потому что бесплатный проезд раз в год на поезде.

Марина Егоровна была словоохотлива и рассказывала бесконечные, часто повторяющиеся истории.

– Да, за железнодорожника, – повторила она, – Видный такой парень. Она в белом платье и фате, а он в форме железнодорожной, черной, высокий такой. Я вам фотокарточку покажу, если найду. Его потом посадили.

– Кого?

– Железнодорожника, зятя моего. Он квартиры грабил.

– Надо же, – ответил Прохоров, неторопливо помешивая кашу.

– И странно так грабил. Ничего не брал.

– Как это?

– А вот так. Все перевернет вверх дном, обивку на диванах и креслах вспорет, подушки порежет, а брать ничего не берет.

– Сумасшедший?

– Его обследовали в институте психиатрии. Сказали нормальный. Ну, а потом уже посадили. А Зоя с ним не развелась. Она принципиальная.

– М-гу, понятно… – Прохоров подошел к раковине, отвинтил старый медный кран и стал мыть тарелку под узенькой струйкой воды.

– Так вот, как раз непонятно, – настаивала Марина Егоровна, наливая чай в блюдце. Она пила подряд пять чашек и все из блюдца.

«И за квартиру через неделю платить», – вспомнил Прохоров.

– Я так думаю, искал он что-то, а найти никак не мог…

– Ну, спасибо за компанию, я пошел.

– На демонстрацию?

– Демонстрация завтра. Я на работу.

– А на демонстрацию не пойдете завтра?

– Нет.

– А я обожаю первое мая! – сказала Марина Егоровна и глаза ее вспыхнули молодым огнем.

Единственное дерево в узком каменном дворе недавно распустилось, и свежая зелень на фоне сырых стен тихо радовала глаз. К фотографу подбежал мальчик Славка.

– Дядя Саша, вы в мастерскую?

– Здравствуй, Славка. Не в мастерскую, а в ателье.

– Ну, да. Можно мне с вами?

– А ты чего не в школе?

– Я с физкультуры отпросился, у меня нога болит.

Они зашагали вдвоем через низкую, темную арку, в которую с улицы залетали солнечные стрелы, пущенные стеклами проезжавших машин.

Ателье было недалеко, через полтора квартала.

– Дядя Саша, а есть такой город Антананариву?

– Может, есть, – пожал плечами Прохоров, – я не бывал.

– А в Москве вы были? Москва лучше, чем наш город?

– Нет, Славка, не лучше.

– Она же столица!

– Ну и что.

– Все хотят в Москву, – весело сказал Славка, забегая вперед и заглядывая в лицо фотографу.

Солнце, проглянувшее ненадолго, тронуло молодую зелень листвы и снова скрылось в тумане.

Прохоров усмехнулся:

– Ну и пусть хотят.

– А можно я у вас в мастерской до обеда посижу?

– В ателье.

– Ну, да… Только там раньше мастерская была, вот я и называю так по привычке. Там даже подземный ход есть.

– Что?

– А вы не знали? Хотите, покажу?

Они вошли, и фотограф стал понимать рольставни. Свет добрался сначала до старого венского стула с вытертым до белизны сиденьем, потом до массивного резного стола с зеленым сукном и выточенными еловыми шишечками по углам. Мебель Прохоров привез сам, находя ее преимущественно на свалках и желая обставить ателье в винтажном стиле. На столе стоял недопитый с вечера стакан чая в стальном подстаканнике, массивная, под хрусталь, пепельница из тех, что раньше украшали лакированные столы в кабинетах советских начальников. Потом открылся небольшой фанерный подиум за черной ширмой и последними ответили на свет, блеснули дикарским золотом большие кольца, державшие белый занавес, игравший на свету атласными подвенечными складками.

Антон Пантелеев аккуратно сложил листы в папку и поставил ее на полку. Очередное дело было закрыто. Антон убедился в невиновности подозреваемой. Но это уже никак не могло ей помочь, Мари Лафарж скончалась 7 ноября 1852 года, амнистированная Наполеоном третьим по состоянию здоровья.

А вот с процессом над Жанной д’Арк он завяз глубоко, сенсационные материалы от Робера Амбелена спутали карты. Но можно ли им верить. «Слишком парадоксально…» – произносил Антон Пантелеев, сцепив руки на затылке и откинувшись на спинку кресла. Близкая дружба с Жилем де Рецем бросала дополнительную тень на Жанну. «Де Рец был алхимик, чародей, а тут обвинение в колдовстве… И разве все это не колдовство, начиная с появления Жанны при дворе?» От этих мыслей его отвлек телефон.

Свое первое дело Антон Пантелеев раскрыл в семь лет. Узнал, что отец, тогда еще лейтенант милиции, прячет от матери заначку между страниц книги по судебной медицине. В какой-то мере это определило его дальнейшую судьбу. Отец всегда был против увлечения Антона криминалистикой. Когда сын подал документы в школу милиции, отец, тогда уже майор, собственноручно швырнул их в мусорное ведро. «Близко его сюда не подпускай», – сказал своему давнему товарищу, начальнику школы, Пантелеев старший. «А чего ты так, Семен?» – спросил добродушный подполковник. «Не мент он по натуре, Коля, он фантазер», – сказал Семен Пантелеев, принимая осторожно, налитую с краями рюмку коньяка. «Н-ну, а какой мент должен быть?» – спросил подполковник, выпив и не морщась, разжевывая дольку лимона. «Такой, как мы, Коля!» «Таких уже мало осталось и больше не будет, надо молодежь воспитывать. Вот воспитаешь, и будет он, как мы или даже лучше».

Но сын проявил характер. Уехал в другой город и там поступил все-таки в школу милиции. Курсант он был прилежный. Взысканий не имел и в учебе быстро выделился как лучший. Он был целеустремленный юноша, подчинивший всю свою жизнь одной мечте. Из таких выходят космонавты. Но – как часто случай губит самое блистательное начинание! Был он юноша ответственный, прямой, честный, что сразу отметили преподаватели и ставили его в пример другим курсантам.

И вот как-то, будучи дневальным по столовой, Антон заметил, что курсантам недодают положенную норму сахара. Он прямо заявил об этом по начальству. Ответа не последовало. В следующий раз придирчивый юноша обнаружил, что и масла недодают, и снова обратился к начальству уже более настойчиво, за что и получил свой первый выговор, пока что устный, но довольно резкий. Шли как раз девяностые годы. И всякий нечистый на руку начальник чувствовал себя вполне вольготно и как бы даже вправе раздражаться на назойливого правдолюбца. Наивный юноша не понимал, что правда – хорошо, а счастье лучше. И тем себя погубил. Начал с гауптвахты, а кончил тюрьмой. В какой-то момент, уже поняв тщетность своих попыток добиться справедливости, он уперся на своем. Офицеры стали к нему придирчивы, товарищи смеялись, что он прицепился к каким-то граммам сахара на человека. Будучи одновременно занозой и посмешищем всего училища, он стал действительно нервным, сорвался и нагрубил командиру роты и, получив очередные сутки гауптвахты, уже не помня себя, бежал оттуда, забрался в патрульную машину и, выбив ворота, выехал из расположения школы. Зачем? Об этом его очень спокойно спрашивал уже следователь, потом психиатр. А начальство лучшего поступка от него и ждать не могло. Так Антон оказался в следственном изоляторе. Отец пустил в ход свои связи и за ничтожностью проступка сын не получил срок.

В день возвращения сына отцу задробили присвоение очередного звания. «Да, я понимаю», – сказал он, по армейской привычке дернув в сторону шеей в тугом воротничке. Выпил у себя в кабинете полстакана водки. Поглядел в зеркало, виски седые, карьера закончена. «Хорошо, – сказал он, – так тоже бывает». Поставил бутылку в сейф. «Семен Матвеевич, довезу…», – сказал водитель. «Нет». На вокзал полковник Пантелеев приехал на такси и в штатском. Асфальт ярко блестел, только что прошла гроза, и воздух, зеленоватый под навесом перрона, пахнул горько и молодо. Десять лет, как полковник Пантелеев бросил курить и теперь смотрел на мужчину в светлом плаще, который не спеша делал одну затяжку за другой.