Станислав Родионов - Камень Страница 10

— Он в неё мыло уронил, — догадался вечно смурной Степан Степанович.

Маша Багрянцева легко отщипнула ложкой толику массы и стала жевать нежно, как мороженое.

— А вы знаете, что есть очень невезучие алмазы? Бриллиантом «Великий Могол» владели восемнадцать царей и все были несчастны: погибали, изгонялись, умирали в нищете…

— И мы помрём, — сказал геофизик, разглядывая свою миску.

— Испанский король Альфонс Двенадцатый один хороший бриллиант дарил своей невесте, потом бабушке, затем сестре и в конце концов инфанте — все они быстро умирали одна за другой. Камень вернулся-таки к королю, после смерти которого ни у кого не хватило смелости взять бриллиант…

— У меня тоже не хватает, — признался начальник и опустил миску на стол, в которую жгут из каши убрался моментально, как змея в сосуд у заклинателя.

— Бриллиант «Санси» носил при себе Карл Смелый, чтобы сохранить жизнь, но был убит в сражении. Позже был убит слуга, который вёз камень во дворец. Бриллиант считался потерянным, но догадались вскрыть могилу слуги и в желудке нашли этот камень…

— Когда нас завтра вскроют, то в желудках найдут эту резину, — решил водитель грузовика.

Начальник партии встал, подошёл к бочонку с капустой, взял банку, откуда Рябинин черпал соль, и громко прочёл наклейку:

— Сода.

— Случаем, не каустическая? — поинтересовался геофизик.

Но тут как укушенная вскрикнула томная Люся, и все обратились к её миске. Из бледно-салатной каши торчала чёрная лапа гигантского насекомого такие здесь и не водились. Геофизик потянул за неё…

Из каши вылезло странное существо, каких в природе не было и быть не могло. Два громадных глаза на двух лапах… Но Рябинин существо узнал — это были его очки, завязанные бантиком…

Он растерянно глянул на Машу Багрянцеву — её карие невыгоревшие глаза смотрели на Рябинина нежно, а её далёкая улыбка как бы приблизилась и светила только ему. И невмещаемая радость опалила Рябинина…

— Ещё и ухмыляется! — своим кожаным голосом возмутился начальник.

— Вы с ума сошли, — повторил Рябинин.

— А-а, всё-таки сошла? Тогда вызывайте «скорую», вызывайте!

Она ткнула кулаком в телефонный аппарат, который зло огрызнулся дряблым звоном. Это звяканье вдруг отрезвило Рябинина, возвращая к здравому смыслу.

— Жанна, да с чего вам пришла такая мысль?

— Я забыла, вы же следователь. Вам нужны доказательства, да?

— Ведь какая-то нелепость…

Она рывком села к столу, обдав Рябинина душистым, почти летним ветерком. Ему казалось, что сейчас в её лице всё подвижно и всё живёт своей нервной жизнью: застеленные слезами глаза, дрожащий носик, ломкие брови, резиновые губы…

— Вы с ней вместе работали, так?

— Работал.

— Вы её любили, не так ли?

— Любил, — чуть замешкался Рябинин, не уверенный, что должен признаваться даже её дочери.

— А вот ещё доказательство…

Она затрясла сумку, вдруг позабыв, как та открывается. Рябинин ждал, опять теряя ощущение реальности, — любовь, доказательства, его дочь… Но доказательство она достала и положила перед ним веско, как официальную справку. Опять письмо Маши, кусок её письма. Тот же крупный и ровный почерк, те же самые чернила…

«Мама, а Рябинин, о котором я тебе писала, влюбился. И в кого, думаешь? В меня. Хороший мальчик и цельная натура. Не знаю, как и быть».

— А что написано дальше?

— Об этом всё.

Будь Рябинин волшебником, сделал бы эту Жанну бестелесной и невидимой, растворил бы её в воздухе, перенёс бы куда-нибудь за стены прокуратуры — или сам бы птицей взмыл на крышу с этим письмом в клюве… Хотя бы на десять минут, на одну бы минутку. Чтобы посидеть с ожившими строчками наедине и слиться с их смыслом и с тем временем…

— Жанна, а дата стоит под письмом?

— Мама никогда не ставила дат.

— Оно написано, когда вы уже были на свете.

— Но вы работали с ней и раньше.

— Нет, я работал с ней только один сезон.

— Я совсем не похожа на своего отца…

— Но вы и на мать не похожи.

— Странно…

— Пути наследственности неисповедимы, Жанна.

— Тогда извините меня…

Она успокоилась — даже поправила волосы, растрёпанные нервной вспышкой. Приходил в себя и Рябинин. И чем шире разливалось в нём спокойствие, тем сильнее одолевало удивление. Как же так… Уверовать в его отцовство по нескольким строкам о любви? Ну да, если любовь… Рябинин неприятно ухмыльнулся:

— Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?

Она, опустошённая своим взрывом, вяло согласилась.

— В жизни — так.

— Женщина, а ничего не знаете о любви.

В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:

— А кто о ней знает…

— Я! — нахально бросил Рябинин.

Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.

— По крайней мере, больше вашего, — чуть отступил Рябинин.

Жанна поставила локоть на стол, упёрлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:

— Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего плавания. Он был лыс, холост, курил трубку и держал попугая-матерщинника. Я пришла к капитану домой и сказала, что хочу скрасить его жизнь. Варить по утрам кофе, чистить попугаеву клетку, провожать и встречать в порту. Попугай выразился, а капитан от смеха чуть не подавился трубкой. И позвонил моему отцу…

Она замолкла, уведённая памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал — точку она не поставила.

— В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привёл меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала…

Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она её не поставит, пока не выговорится.

— А потом влюбилась в шишкобоя…

— В кого?

— Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вёл рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?

— Вы же его любили?

— Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что с милым рай в шалаше, если милый — атташе.

Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви всё. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, — тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.

— Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.

— Ну, а про мужа?

— Что про мужа?

— Его-то вы любили? Или он пошёл как атташе?..

— Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.

Она неуёмно тряхнула короткими волосами, гордясь управляемостью своих чувств.

— Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью…

— Мне понятны мотивы этого, как вы его называете, мещанина.

— Мотивы?

— Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.

— Ага! — удивлённо обрадовался Рябинин.

— Что «ага»?

— Мотивы, польза…

Его удивление было адресовано ему же…

Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, — он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот «почему» Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, — чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что учёные тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это «почему?» к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория — доморощенная, для себя. Появление теорий Рябинина не смущало. Не первая. Но так и должно быть — он работал с людьми, а океан человеческих отношений изучен мельче, чем мировой.

Человеком движут мотивы… Рябинин отыскал их три — польза, любопытство, любовь. Никаких других нет, а сложность или загадочность какого-нибудь мотива объяснялась лишь переплетением трёх основных. Польза, любопытство, любовь.

Но вдруг он заметил, что не всё у него сходится, как в правильно составленном уравнении без какого-то махонького и вроде бы необязательного числа. Польза, понимаемая широко, могла побудить человека строить электростанцию в Сибири, а могла повести на примитивную спекуляцию. Любопытство толкало заглянуть в космос, в атом, в чужие глаза, а могло науськать и на замочную скважину. Вот только любовь — безмотивный мотив осталась сама собой, ибо любили ни за что, будь то женщина, ребёнок или родина.